Начал — и кончил, потому что он не успел сыграть и четырех тактов, как Харт с другого конца комнаты кинулся к нему и спихнул его с табурета.

— Надеюсь, вы не считаете себя пианистом! — негодующе воскликнул Харт, произнося последнее слово так, что его можно было понять как название человека, который разводит или продает пионы. И два часа кряду, два часа, в течение которых все, кроме Спенсера Дила и несчастной хозяйки, демонстративно его покинули, Гарри играл, играл и играл. И среди того, что он играл, не было ничего, написанного Керном, Гершвином, Стивеном Джонсом или Айшемом Джонсом, Сэмьюэлсом, Юмансом, Фримлем, Стэмпером, Турсом, Берлином, Тьернеем, Хаббелом, Хайном или Гитц-Райсом.

Именно в этот период его жизни Харту случилось однажды идти от Сорок пятой улицы по Пятой авеню в ресторан «Плаза». Он заметил, что почти все встречные провожают его пристальными взглядами, и вспомнил, что в прошлое воскресенье две газеты напечатали его портрет. Не иначе как сходство оказалось больше, чем он думал.

В ту зиму Нью-Йорк отапливался мягким углем, и когда Харт очутился в туалетной комнате «Плазы», он обнаружил на левой стороне верхней губы сажу. Как будто у него были усы, и он решил их сбрить, и передумал, когда парикмахер уже наполовину сделал свое дело.

Рита Марлоу — вот с кем условился Гарри о встрече в «Плазе». Он оттягивал эту встречу так долго, как только мог. Будь у нее хоть капля гордости или здравого смысла, она бы уже все поняла. С какой стати должен он тратить свое время на второразрядную киноактрису, когда он водит дружбу с такими женщинами, как Элинор Дил и Тельма Уоррен, и когда его обещали представить миссис Уоллес Джерард? Девушке следует понять, что если ее приятель, который выезжал с нею по три-четыре раза в неделю и названивал ей каждое утро, вечер и в промежуток между утром и вечером, — ей следует понять, что если он больше не звонит ей и перестал с нею выезжать, и даже не хочет разговаривать, когда она звонит сама, — тут может быть только одна причина. Однако эта особа хочет во что бы то ни стало с тобою встретиться и, вероятно, устроить сцену. Что ж, она будет ее иметь. Хотя нет, не будет. Хамить совсем ни к чему. Просто надо тихо и спокойно дать ей почувствовать, что с прошлым покончено, и поскорее поставить на этом крест.

— Куда нам пойти? — спросила Рита. — Чтобы поговорить.

— Только туда, где это не займет много времени, — сказал Гарри. — У меня встреча с Полом Уайтменом — он должен посмотреть кусок из моей симфонии.

— Я не хочу мешать твоей работе, — сказала Рита. — Может быть, лучше тебе прийти сегодня вечером ко мне домой?

— Сегодня я не могу, — сказал Гарри.

— А когда ты можешь?

— Я тебе позвоню. Трудно вырваться. Понимаешь…

— Кажется, да, — сказала Рита и, повернувшись, пошла прочь.

— Давно бы так, — пробурчал Гарри.

Его симфония провалилась с треском, явно не вызвав у критиков такого восторга, как работы Гершвина и Димса Тейлора. «Но в конце концов, — рассуждал Гарри, — Гершвин начал раньше меня, а у Тейлора свои люди в газетах, это уж как пить дать».

После концерта Спенсер Дил устроил прием, и там Гарри познакомился с миссис Уоллес Джерард, принимавшей большое участие в молодых композиторах и, как говорили, оказывавшей им немалую помощь. Харт принял приглашение сыграть ей в ее квартире на Парк-авеню, но ошибся, думая, что ей нужны ухаживанья, а не музыка, и его первый визит к ней оказался последним.

Конрад Грин нанял его написать музыку для нового шоу по либретто Гая Болтона. Теперь Харт не хотел работать даже с Сэмом Роузом, ссылаясь на то, что тексты Сэма безнадежно пролетарские. Грин сказал ему, чтобы он сам выбрал кого ему нужно, и Гарри выбрал Спенсера Дила. Плодом их сотрудничества оказались партитура, требовавшая нового размера в начале каждого такта, и набор шестисложных рифмованных строк, понять которые, не говоря уже о том, чтобы спеть их, девушкам-хористкам было бы примерно так же под силу, как понять трактат о биотаксии, написанный Эрнестом Бойдом.

— Ужас! — так, по совету своего музыкального консультанта Фрэнка Турса, оценил их работу Грин.

— Много вы понимаете! — сказал Харт. — Но вообще-то неважно, что вы там думаете. По нашему контракту с вами мы должны написать музыку и текст для этого шоу, и мы это сделали. Не нравится — можете побеседовать с моим адвокатом.

— Ваш адвокат, по всей вероятности, окажется и одним из моих, — ответил Грин. — Во всяком случае, если он практикует в Нью-Йорке. Но все это пустой разговор. Если вы думаете, что можете вынудить меня принять партитуру, в которой, сказал мне Туре, если ее аранжировать, сам Стоковский не сможет прочесть даже партию треугольника, не говоря уже о тексте, который надо начинать с семи вечера, чтобы хор успел кончить пролог до того, как бейсайдцы побегут на поезд в час двадцать, — тогда, Харт, отправляйтесь сейчас домой, потому что в ближайшие сорок лет нам с вами каждый божий день предстоит видеться в зале суда.

Примерно через год после этого разговора наличный капитал Гарри в банке и на руках составлял 214 долларов 60 центов, включая 56 долларов, которые он выручил от продажи нот и пластинок с записью своей симфонии. В воскресных газетах он прочитал, что Отто Гарбах взялся написать либретто для Уиллиса Мервина и этот последний подыскивает композитора, который бы написал музыку. Мервин, продюсер младшего поколения, в прежние времена был дружком Гарри по «Клубу монахов». Туда Харт и отправился. Он разыскал Мервина и сразу взял быка за рога.