Наши казаченьки добре натопили тот курень, сварили в казане остатки барана, сели застольничать. Погода вызывала соответствующее настроение, и дружки опорожнили заветный жбан крепкой бражки, настоянной на корешках терновника, и основательно подъели баранину, сваренную и натомленную на медленном огне. Настолько основательно, что сообразили: хлопцам, застрявшим в «долгой» балке, и закусить-то, кроме квашеной капусты да сала, будет нечем. А им ой как захочется горячей щербы-варенины! Резать и варить другого барана, глядя на ночь, никому не хотелось, да и та бражка, что была ими выпита, тоже давала определенный настрой. Веселый и легкий. Известно: у пьяного — черт в подкладке, сатана в латке... Так или иначе, а кому-то пришла в голову шаловливая мысль порубить лежащую под навесом тушу волка, убитого днями, и с которого уже была снята великолепная шкура... Что и было тут же исполнено под общую хмельную радость. Аккуратно нарубленные, аппетитные с виду куски — чем не мясо, чем не баранина?! — были брошены в котел, заправлены луком-цыбулей и прочими приправами. Возрожденный в печи огонь сделал свое дело — очень скоро вода в том казане забулькала, извещая, что дело идет на лад...

Задержавшиеся на охоте мужички-казачки ввалились в курень поздно ночью. Мокрые, усталые и сильно-пресильно голодные. Запалив от лампадки светец, они с радостью обнаружили на столе сулею с брагой, хлеб, сало... Кто-то поднял крышку казана, и оттуда потянуло таким вкусным, что наши охотнички, не раздумывая, тут же приступили к трапезе. После второй чарки было решено разбудить спящих товарищей: «А то как же, мы тут со всем удовольствием, а дружки — спят... Не годится!». Разбуженные «друзья-товарищи» не позволили себя долго уговаривать, и тут же присоединились к общему веселью. И гуляли, пока не опустошили весь казан. При этом щерба из того казана всем на удивление оказалась настолько вкусной, что, по мнению пирующих, такой сладкой вкусни никто из них ни в жизнь не пробовал. Да что они?! Такой еды, пожалуй, и сам царь не едал, ибо ему, царю, его царевы прислужники не в состоянии такую сладить. Куда там: ведь они могут только что ни то заграничное, а наш харч — простой, но необыкновенный. Скажи кому — не поверит, бурда, мол. А она, эта бурда, — царская!

И никто с немалого похмелья и общего восторга не вспомнил, что та «царская бурда» была сварена из непотребного волчьего мяса. Лишь под утро кум Тарас первый вышел из задумчивости, и туго, но все же что-то припомнил, пошел на клуню и убедился: лапы, голова и хвост волчьей туши — на месте, остального – тю-тю, нету... Про свои сомнения шепнул деду Касьяну, и тот его успокоил, что, мол, так оно и было — «царская бурда» сварена-спроворена из волчатины.

— Мы же с тобой его вместе порубали, и то — правда, — напомнил куму наш Касьян. — Только эта правда для нас, что собаке — цыбуля... Так что про то — молчок! А то и нас с тобой с досады съедят, это уж как пить дать!

Впоследствии к деду Касьяну по очереди подходили и другие участники «царского» пиршества, и суть дела в конце концов вылилась наружу. Старый Касьян года полтора отнекивался, мол, да по пьяному наваждению всякое могло быть, но только не «царская бурда», ибо никто не скажет, что была она мерзопакостной, а иного от волчьего «взвара» (компота) ожидать нечего. Потом, за давностью времени, когда обида его друзей, накормленных волчатиной, поистерлась, он негромко сознался, что все это — правда. А что касается вкуса, то, видать, тот волк был осенний, добре упитанный, мясо у той «дичины» было с прожилками целебного жира, от которого и благоухала «царская» снедь, и потребление ее пошло охотникам на пользу, ибо не зря говорено, что каждый и всякий должен в своем деле собаку съесть. А уж коли вовцюгана съели, то такому мужику просто цены нет!

Дед Игнат, повествуя об этом приключении напоминал, что французы жаб едят, про то он сам дознавался — точно, едят! Оттого они, те закордонные едуны напротив наших — народ так себе, кволый и невзрачный. Не то, что казаки державы Российской. Что уж тут говорить: наши вон волка схарчили! И не заметили...

БАЙКА СЕДЬМАЯ,

про Касьянов и Касьяновичей в роду нашем — казаков, весьма склонных к приключениям

Так уж повелось в роду нашем, что испокон веку с Касьянами у нас всегда всякие истории приключались. С ними и с ихними детьми — Касьяновичами. С внуками уже нет. Видно, все их «касьянство» перебраживает в материнских кровях. Но если среди внуков появляется Касьян — все повторяется снова. Так шло до конца прошлого века. В конце нынешнего, двадцатого, в роду нашем Касьянов нет. Перевелись. А вернее — искусственно пресеклись, ибо стали наши родичи имени того чураться.

А первый Касьян, о котором сохранилась у дедов наших какая-то память, жил на Полтавщине где-то в середине (а может, чуть раньше) благословенного «осьмнадцатого», как тогда говорили, столетия. И состоял тот Касьян в Запорожском войске еще до того, как оно стало Черноморским и переселилось на дарованную царицей Катериной ему, этому войску, Кубанскую землю. Привольную и богатую...

Так вот, по преданиям, стародавний тот Касьян был отчамахой и паливодой[2], человеком шустрым и дюже проказливым, и даже бунташным. Ежели на других Касьянов приключения сыпались как-то сами собой, по прихоти свыше, то наш Касьян их искал и находил, хотя, конечно не без вмешательства все тех же сил необъяснимых. За отдельные провинности супротив писанных и неписанных казацких законов он неоднократно бывал подвержен разного рода наказаниям, о существе которых дед Игнат путем не знал, и внукам своим, то есть нам, особенно не распространялся. Но вот последнее из них в житии того Касьяна крепко врезалось в память последующих поколений, и о нем наш дедуля редко, но все же повествовал. Дело в том, что легендарнейший из дедов наших, тот самый Касьян, за активное участие в каком-то незнатном бунте приговорен был не то отцами атаманами и братьями войсковыми судьями, не то самой радой казацкою, к высшей мере — повешенью на перекрестке дорог. В назидание прочим смутьянам и заводилам. Как говорят, кому мука, а другим наука.

Палачей-вешателей в казачьем вольном войске не было. Никто не хотел, да и не должен был брать на себя такой грех. Приговор приводил в исполнение сам осужденный: его подвозили под виселицу — «шибэныцю» — на неоседланном коне, «охлопью», он сам надевал на себя петлю. Сопровождавшие стегали лошадь плетьми — она, само собой, рвала вперед, и приговоренный заканчивал свое бренное земное бытие под перекладиной... Но было два нерушимых правила: если веревка не выдерживала и под тяжестью сердешного смертника обрывалась или развязывалась, а он при этом оставался жив, — еще раз его вешать не полагалось... И второе — если по пути к той «шибэныце» к процессии выходила дивчина и объявляла о своем желании выйти замуж за висельника («шибэныка»), то он смертной казни не подвергался...