Ибо с недавних пор она стала придавать еще больше значения своим делам, чем прежде, и Роберту частенько приходилось жить в воздержании. Впрочем, здесь не обошлось без консультации с госпожой Генриеттой Фрелингер. Подобные советы часто бывают злыми, высокомерными, идущими вразрез с инстинктом, пусть даже с инстинктом эротически-честолюбивой лунатички, балансирующей на самом краешке своего стремления ввысь и вовне (такие всегда вовремя входят в окно комнаты). Советчица в подобных случаях по большей части бывает опьянена здравым смыслом и чувствует себя вдобавок прокурором и защитником всего женского пола, подстрекаемая собственными упущенными честолюбивыми возможностями.

И все-таки Моника была счастлива, и из всех персонажей, участвующих или играющих роль в нашем повествовании, в своем восприятии сирени была ближе других к привратнику Брубеку. Иной раз ее возросшее спокойствие и собранность касались даже тех растений, что в горшках и кадках стояли на мощеном дворе привратницкого домика, в луже, которая, хоть и была невелика, умудрялась отражать небо. Нечто похожее можно сказать и о Монике в ее пестром шезлонге на террасе. Теннисные мячи, ударяясь о тугую ракетку, издавали округлый, полный, сильный звук. Сейчас она услышала, как Роберт в качестве судьи определил положение:

— Thirty all [27] .

Однако не была еще окончена та настоящая игра, в которой и мы принимаем участие, далеко не окончена, но и на месте она не стояла, она шла к концу. Решение уже было принято. Хотя после этого, после того, что мы называем решением, дальнейшее существование и есть, собственно, самый решающий фактор, только тут в этой, уже брошенной на стол карте и кроется окончательный выигрыш и проигрыш. Лишь наивность драматургов может питать их веру в то, что за опустившимся в их пьесе занавесом ничего уже больше не происходит. Мало-мальски опытному создателю добротных романов такой чепухи не внушишь.

Ибо не только пароход «Кобра» бороздил морскую гладь, но также неудержимо текущее время словно между прочим выявляло все новые бесчисленные детали, так что можно было свести знакомство с целой массой людей, а не только с доктором Харбахом из Мюнхена или в один прекрасный день прийти в некоторое замешательство оттого, что внутренние помещения корабля выглядят совсем по-другому, чем вскоре после посадки, когда багаж только был еще доставлен в элегантные каюты. Теперь уже все расхаживали по хорошо изученным каютам и салонам, как по собственной квартире. На пароходе был даже — сразу за кафе — «Американский бар», казавшийся Дональду презабавным, в особенности высокие табуреты в этом баре.

Так, на борту корабля откровенно афишировалась та приятная атмосфера, которую Дональд как бы созерцал снаружи и включиться в которую ему не удавалось.

Доктору Харбаху, впрочем, Дональд дал понять, что они с отцом бывают на Райхсратштрассе. Однако доктор Пауль никогда не слыхал в родительском доме об этих англичанах. Может быть, там при стороннем наблюдателе вообще не упоминали о подобных светских связях. В то время как они обменялись по этому поводу всего несколькими словами, Дональду вспомнились лиловые шелковые драпировки одной из харбаховских гостиных; и за этими драпировками — а не перед ними — стояла Хильда; иными словами, за стеной, но стена была прозрачной, как вода. Какую-то секунду он искал опоры в высокой белокурой девице, что заговорила с ним по-английски. Но тут появился Гольвицер. А потом Дональд вместе с Брубеком спускался в котельную. Перед входом в нее на столе под окном лежала газета, а на газете очки привратника.

Таким вот образом Дональд какие-то мгновения отсутствовал, и по нему это было заметно.

Заметила это и госпожа Энн Хильдегард Крулов, урожденная Вустерштибель, объемистая и добродушная старая дама, которую Дональд заставил по-матерински за него опасаться. Она путешествовала вместе с супругом, лютеранским священником, дома его называли «генералом трубачей», ибо пастор Крулов был главой разветвленного по всей Германии ферейна трубачей. Совсем маленький его филиал образовался и здесь — кружок из девяти весьма активных трубачей-любителей, итого девять человек, кое-кто из них с дамами, но дамы в трубы не дули. Инструменты были взяты с собою. В первый раз музыканты трубили, надо сказать, к превеликому удовольствию всего общества, на форштевне корабля, сыграли переложенный для девяти тромбонов «Дивертисмент» Моцарта. Играли они великолепно, более того, все они были виртуозами, хотя обычно играли лишь ради удовольствия, профессии у них были совсем другие. В эту оригинальную группу входили два берлинских адвоката и один крупный промышленник из Гёппингена, что в Баден-Вюртемберге.

Эти безобидные и простодушные немцы со своими трогающими душу тромбонами, пожалуй, даже напоминали американцев. Все-таки это было весьма примечательно, что даже из столь малого по численности скопления людей — а на этом маленьком пароходе было совсем немного пассажиров — частенько высовывался острый шип шутовства. Капитану «Кобры» подобные номера, предлагавшиеся пассажирам бесплатно, были весьма желательны. Поэтому он уговорил наш славный нонет дать вечером концерт на прогулочной палубе вместе с оркестром, который постоянно играл во время обеда; среди прочего в программе было и попурри из «Аиды» с Триумфальным маршем.

В этой истории выявилась и другая, не менее важная сторона дела. Венские музыканты корабельного оркестра предварительно обо всем договорились и провели совместные репетиции с достославными немцами. Поэтому результат был блестящим. Они играли еще при свете дня, так как достаточно осветить на палубе все нотные пульты вечером было бы очень затруднительно. Но во время последнего номера море резко изменило свой цвет и звучные голоса тромбонов разносились над поверхностью воды, которая становилась серой, теряя синеву и сверкание дня, словно стремилась назад к своей бездонности, а заходящее солнце еще было видно во всем буйстве вечернего зарева.