— Посмотрите вон туда, не смерч ли это?

Два желтых столба, крутясь, поднимались в небо.

— Взгляните-ка на компас, в какой это стороне?

— На северо-западе, — сказал Харунбек, положив на ладонь латунный компас. — Каракумы. Прямой путь ведет на Сакар, а если повернуть на запад, то там Мерв. Я изъездил все эти места. Чаще всего бураны застигали нас на пути в Карки, Халач и Сакар. Да, идет смерч.

И суслики бегут в сторону реки. Лишь бы всевышний сберег нас! На все воля божья!

За вихревыми столбами, вздымавшимися вдалеке, поднимались другие. Не обращая внимания на песок, струившийся под колесами арбы, зодчий не отрывал теперь взгляда от бешено кружившихся вихревых столбов, вздымавших песок и колючку. Они напоминали тянувшиеся ввысь минареты. А передний столб был чем-то похож на Минораи Калан, а задние — на гератские минареты. Порою даже казалось, что возникают порталы нового медресе Мирзо. Четыре года трудился зодчий над завершением этого здания, и не довелось ему увидеть торжества, не удалось порадоваться на дело рук своих. Вот вроде бы достиг цели, но, как говорят, свалился на пороге. Значит, такова судьба. Он вспомнил Шаддода, который создал рай на земле, а сам, не проникнув туда, упал и умер у его порога. И этот великолепный сад стал восьмым раем — такова была воля аллаха. Зодчий подумал о сыне — о несчастном своем мальчике, попавшем в пасть дракона. Он пошел сражаться против тиранов, вооружившись палкой. И стал жертвой этого опрометчивого шага. «И теперь ты нежишь в сырой земле. Кому это было нужно? Разве могла группа храбрецов сокрушить простершиеся от Востока до Запада владения тимуридов, имеющих в своем распоряжении бесчисленные войска? Безжалостные руки правителей задушили вас. Нельзя играть с огнем. На такое дело могли пойти люди уже пожившие, познавшие и радости и печали. Нам пришлось испытать все: и близость к царскому двору, и славу, и несправедливость. Мы знали, что быть близко к трону все равно что подойти вплотную к дракону. Мы воздвигали здания для владык, но здания эти принадлежат народу. А вас, младенцев, не знавших жизни, вас, неопытные юнцы, проглотил этот дракон, точно кусок мяса. И вы ушли из мира сего неоперившимися птенцами. И это мое горе на всю жизнь. Заххак пожрет еще много наших сыновей. Не скоро он еще покинет этот мир. А если и покинет, то место его займет другой дракон — Ибрагим Султан, а его сменит Аллаудавла. А может, Мухаммад Султан… Шахрух когда-то сказал: „Наше царство, волею божьей вечно“. Мы умрем и уйдем из этого мира, а владыки — они вечны.

Нет, — вдруг подумал зодчий, — ведь придет когда-нибудь справедливый государь и пригреет бедных и сирых и покарает несправедливых. Придет час мщения. И быть может, под властью этого государя, этого владыки, расцветут науки и просвещение. И возлюбит он творцов и станет покровительствовать им. Но нельзя смирить свой гнев и отвращение при мысли, что тупые и бездарные вельможи идут в обучение к мудрым старцам и, проучившись короткое время в медресе и школах, выходят оттуда якобы отягощенные знаниями. Делается это отнюдь не ради занятия наукой. По настоянию родителей они идут в науку и потом жестоко мстят ей. Ведь когда-то и Ибрагим Султан тоже занялся математикой, надеясь этим отвлечь внимание от садистских своих наклонностей. Но он оказался неспособным к умственному усилию, более того, наука раздражала его, угнетала, и он в скором времени отослал своего учителя, щедро одарив его. Кому она нужна, эта чертова математика? Мужчина, дорожащий своим достоинством, должен изучать военную науку. Но ему отнюдь не улыбалось отстать от братьев, он хотел казаться умнее их и снова стал заигрывать с учеными. На сей раз решил изучать зодчество и воспылал любовью к устаду Каваму. Вбил себе в голову, что самолично построит множество прекрасных зданий. Но и из этой затеи ничего не получилось, и вскоре царевич расстался с устадом Кавамом. Что поделаешь, в голову Ибрагиму Султану не лезли геометрические исчисления, чуждо ему было любое творчество. Когда устад Кавам рассказывал ему историю какого-либо строительства, царевич зевал от скуки и думал лишь о разрушениях, груде окровавленных трупов.

Зодчий погрузился в воспоминания. В такие минуты он ничего и никого не замечал и находился далеко от всех. Угадывая настроение отца, Бадия не мешала ему, хотя и беспокоилась. Она понимала, что отец страдает, но понимала и другое — его сердечную рану не излечить ничем. Тимуриды осыпали золотом тех, кто склонялся перед ними, но жестоко карали людей, посмевших высказать недовольство порядками в стране. Вот тут-то они никому ничего не прощали. Об этом знали не только вельможи и приближенные, знал об этом народ Хорасана и Мавераннахра, и стоило провиниться кому-нибудь, как он на всю жизнь попадал в разряд подозреваемых. Во времена Тимура их обвиняли в сарбадарстве, во времена Шахруха — в хуруфизме. И всех их в лучшем случае высылали из столицы. Приверженцев суфизма — в Мешхед, царских вельмож — в Астрабад, военачальников — в горы Наранга работать в рудниках. Попал в число подозреваемых и Наджмеддин Бухари, но его, учитывая возраст, не выслали в Наранг или Мешхед, ему позволено было отбыть в паломничество, дабы провести остаток дней своих в молитвах и предстать безгрешным перед всевышним. Но вмешался Байсункур-мирза, и зодчему разрешили отправиться на родину, в Бухару. Так возблагодарим же судьбу и за такую милость.

Три арбы медленно ползли по песку вдоль берега Джайхуна. Халач, куда они надеялись попасть еще до сумерек, теперь, казалось, стал еще дальше. Желтое облако пыли стремительно приближалось к каравану. Харунбек, с компасом в руке, взглядывался в движущийся смерч.

— Посмотрите-ка налево! Вон на тот отлогий холм! — сказал он.

— Вижу, — отозвалась Бадия. — Там лежат человеческие кости. Бедняжку, наверное, загрызли волки.

— Нет, — ответил Харунбек, — оглянитесь по сторонам. Здесь повсюду кости, черепа, скелеты. Волки не могли загрызть сразу столько людей. Здесь сражался Амир Тимур. Здесь разыгралась битва между самаркандцами и хорезмийцами. Ветер унес верхние слои песка, облизал холмы и обнажил скелеты. А вон сабли и щиты…

Люди на арбах глядели на человеческие кости и черепа. Им, разбросанным в песках, не было числа.

Бадие вспомнились вдруг двое их преследователей, с которыми они покончили в пути. Их тела тоже засыплют зыбучие пески. Но однажды поднимется ветер и обнажит бренные их останки.

Буран все приближался, ветер, вздымающий песок из-под колес арб, загудел, арбы окутало белое облако пыли. Фыркали и ржали лошади, копыта их увязали в песке. Песок, как ливень, обрушивался на крышу арбы. „Уж лучше бы действительно пошел дождь“, — подумалось Бадие. Но дожди здесь редкость. В здешнем небе не часто проплывают тучи. И Харунбек, изъездивший эти места вдоль и поперек, никогда не попадал тут под дождь, а вот буранов нагляделся вдосталь.

Потянув поводья, Харунбек остановил арбу. Лошади, точно ждавшие этого, остановились как вкопанные. Передняя лошадь громко заржала. Другие арбы, подкатив поближе к первой, тоже остановились. Люди едва различали друг друга среди поднявшегося бурана. Зульфикар и Заврак, испугавшись, не случилось ли чего с зодчим, подбежали к первой арбе, но, увидев, что и Масума-бека и Бадия сидят на своих местах, успокоились. Зодчий понял их волнение, да и сам тоже беспокоился о них — идет буран, и трудно будет продвигаться вперед. Но, заметив, что юноши спокойны, обрадовался.

— Самый скверный кусок пути вот этот, а дальше уже Мавераннахр — прекраснейшая на свете страна, — проговорил он.

Юноши поняли, что их учитель беспокоится, но изо всех сил старается сохранить бодрость. Гаввас Мухаммад тоже искоса поглядывал на зодчего.

— Что же нам делать? — обратился зодчий к спутникам. — Переждем буран здесь или будем двигаться вперед?

— Ехать дальше невозможно, — сказал Харунбек.

— Может, подъедем ближе к реке? — предложила Бадия, потирая запорошенные песком глаза.