— Что же, можно, но ведь нам пока еще неизвестно, в чем именно провинился Низамеддин. Может, вам известно?

— Нет.

— А подозрение какое-нибудь у вас есть?

— Нет. Я его ни в чем не подозреваю.

— Тогда необходимо набраться терпения. Да, да, терпения.

Худододбек внес и расстелил дастархан. Он опустился на пятки и протянул гостю, а затем отцу душистый индийский чай.

Устад Кавам разломил лепешку и пригласил гостя отведать сладостей. Но кусок не шел в горло Наджмеддина, он отхлебнул из пиалы чаю и посмотрел на устада Кавама молящими глазами.

Устад Кавам понимал, что дело плохо, он знал и о том, что царевич Ибрагим Султан переворошил весь Герат, что обнаруживают и хватают не только врагов государства, но и лиц, подозреваемых в сопричастности, и что их жестоко наказывают. Этот дерзкий царевич не слишком-то жалует служителей науки и искусства, он глубоко убежден, что именно от них все зло, от них — образованных, от них — поэтов. Бывало, и не раз, что он пропускал мимо ушей даже слова брата своего Байсункура-мирзы. «Мой дед завоевал Запад и Восток, Индию и Китай не газелями, а мечом», — говаривал он. Подданные могли на деле убедиться, что этот царевич в своей жестокости в сотни раз превосходил прославленного деда. Устад Кавам до тонкостей изучил нрав этого царевича. И сейчас в душе его росла тревога. Он поднялся, отозвал сына и тихонько зашептал ему на ухо:

— Ступай-ка скорее на улицу и осмотрись. Не привел ли господин зодчий за собою соглядатая. Ночью забрали его сына. Если за зодчим слежка, а он пришел к нам, могут выйти неприятности.

Худододбек вышел. Устад Кавам вернулся к гостью и снова стал угощать его.

Почувствовав, что устад Кавам встревожен, и поняв, что, кроме слов «молитесь богу и терпите», от него ничего не услышишь, Наджмеддин Бухари поднялся.

Устад Кавам только этого ждал.

— Смотрели ли вы по сторонам, когда шли сюда? — спросил он в волнении. — Не крался ли за вами кто? Сейчас ведь, сами знаете, все кишит доносчиками.

— Я как-то не придал этому значения, устад, простите. Человек, попавший в воду, не боится промокнуть. Мне ведь все равно, приставлен ко мне соглядатай или нет.

Наджмеддин вышел в прихожую и надел кавуши. Он попрощался и зашагал по улице, а устад Кавам остался во дворе. Ему не хотелось, чтобы его видели вместе со старым его другом.

«Ну хорошо, — думал Наджмеддин Бухари, бредя по дороге, — на мою голову свалилась непоправимая беда, но не боюсь же я ничего. Так чего же боится мой друг устад Кавам? Бог мой, никому нет дела до чужой беды».

Чуть поодаль он увидел Худододбека. Тот боязливо озирался по сторонам, заглядывал в лица прохожих. Наджмеддин Бухари понял, что именно за этим и послал его отец.

Он шел по извилистым, вымощенным валунами улочкам, и из души его рвались слова: «Мне не дают спокойно работать. А я хочу работать, только работать. Хочу построить еще одно медресе, которое будет украшением Хорасана, в этом медресе будут набираться знаний дети хорасанцев. Хочу построить это здание на века… Не нужно мне ни денег, ни подарков. Я строю ведь для людей. Почему же мне не дают хотя бы душевного покоя. Даже пленному рабу и тому дают возможность работать спокойно. А мне нет. О боже, боже, тебя одного молю: дай мне хоть чуточку покоя, дабы успел я завершить труд мой. Верни мне сына, не сжигай в пламени отчаяния душу мою. Пусть не буду жалким перед другом и униженным перед врагом».

Пройдя по узким улочкам, зодчий вышел к кирпичному мосту Пули Малан. Остановившись на минуту на переброшенном через реку Герируд высоком мосту, он обратил взгляд в сторону цитадели.

Страшные стены крепости Ихтиёриддин гневно взирали на него.

На противоположном берегу реки Герируд, петлявшей по низине, теснились, жались друг к другу крыши домов, словно осиные гнезда лепились вокруг цитадели и крепости, и отсюда, с вышины, и они и извилистые, узкие улицы казались угрюмыми и хмурыми, не’ подвижно застывшими, как рисунок.

Весь Герат словно отвернул от него лик свой.

В крепости Ихтиёриддин, что на мешхедской дороге, на затхлом сыром полу лежит его сын Низамеддин, закованный в кандалы. В восточной стороне цитадели с самого утра многолюдно и, конечно, шумно. Ведь чуть поодаль Кандахарский и Маликский базары.

А дальше арык Инджиль. Все еще стоя на мосту, зодчий думал свою горькую думу. Встреча с устадом Кавамом только усугубила тоску и горе, поселившиеся в сердце его. Чего стоят хотя бы слова устада, пусть сказанные как бы невзначай, но пронзившие острой болью сердце старого отца, что вовсе это не ошибка, что бросают в крепость лишь тяжких преступников — «врагов государства», бунтарей. Неужели его Низамеддин — бунтарь и враг? Не может того быть. Ведь он еще совсем юнец, ведь он сын зодчего, заслужившего милость царской семьи. Ведь он участвовал в Ферганском сражении и удостоился личной похвалы и подарка самого Мирзы Улугбека. Может ли он, такой человек, стать врагом? Уму непостижимо. Не бывает такое! Не бывает! В моем роду нет преступников, и подозрения господина Кавама не только неуместны, но и неосновательны.

Зодчий медленно брел по мосту Пули Малан, будто мерил его шагами. Идти прямо сейчас к царевичу Ибрагиму Султану? Или сначала к Байсункуру-мирзе? Бай-сункур-мирза относится с почтением к зодчему Бухари. Всегда у царевича находились лестные слова для старого мастера. Это неизменно доброе расположение царевича к Наджмеддину вызывало даже ревность устада Кавама. Да, нужно идти к Байсункуру-мирзе, рассказать ему все, плакать, вымолить его прощения грехам сына, ежели сын провинился в чем-то. Всю жизнь я служил царской семье верой и правдой и, если буду жив, делом докажу государю свою преданность. Он задумался. Перейти мост Пули Малан казалось во сто крат труднее, чем пересечь Мари-Марг — дорогу смерти в горах Саланг.