Горе снедает меня, думал он, сердце мое гложет тоска. Видимо, правду сказал Аристотель: «Когда мы не смеемся — мы не живем…» Разве я живу сейчас? Я плачу и, значит, не живу. Значит, я умер. Я двигаюсь, но я — тень.

Тяжело ступая, он все брел и брел по мосту, но еще тяжелее ему было спуститься в низину. Не мог он заставить себя подойти к крепости, попытаться проникнуть в покои царевичей. И вдруг до его слуха донеслась прекрасная сладостная мелодия. Они знакомы ему, и этот саз, и этот пленительный голос. Голос звучал призывно. Звуки лились из дома его знаменитого и столь ценимого им друга Ходжи Юсуфа Андугани. Зодчий пошел на голос. Этот известный во всем Хорасане и Мавераннахре музыкант славился своей удивительной скромностью и необыкновенной добротой. Царевичи звали его «непревзойденным музыкантом эпохи», а народ «золотым сазом».

Ни один пышный пир, называемый Джамшидовым пиром, не обходился без Андугани. И тогда уже говорили не «Джамшидов пир», а «пир Андугани».

За мостом Пули Малан петляли узкие улочки, и по ним зодчий добрался до дома Андугани. Как бы то ни было, думал зодчий, а уж Юсуф Андугани поддержит меня в горе. Зодчий вошел под купу деревьев. От их игольчатых, затейливо вырезанных листьев падала на землю трепетная тень. Хоть еще совсем недавно встал над миром рассвет, он стучится в дверь уже ко второму другу.

Не входя во внутренние покои, он сказал Андугани, что пришел к нему за советом. Потом сел на айване, прочел короткую молитву и попросил не расстилать дастархан, так как ему придется скоро уйти. Музыкант смотрел на Наджмеддина, он понимал, он чувствовал, что у его гостя настоящее горе, что ему не по себе. В душе он уже жалел его, этого достойного и талантливого человека.

— Да, — сказал он, — дети наши приносят нам не только одни радости.

Сын Андугани, два года назад ввязавшись в какую-то ссору, зарубил мечом внука умершего полководца Амира Бирандыка. Сколько горя пережил тогда Андугани. В дело вмешался Байсункур-мирза, и только так едва удалось спасти сына Андугани от рук палача.

— Мы завоевываем авторитет по крупицам, а наши дети распыляют его пудами. Сейчас в стране спокойно. Ни походов, ни сражений. Ну почему бы им не жить тихо? А у них одно на уме — приносить горе родителям, сеять смуту, поддаваться искушению дьявола. Что сделал ваш сын, устад, за что увели его в Ихтиёриддин?

— Не знаю, дорогой друг, в том-то и дело, что не знаю.

— Я слышал, что схватили несколько человек, подозреваемых в причастности к покушению на его величество. Не имеет ли ваш Низамеддин отношения к этому делу?

— Ничего не знаю.

— Если имеет, на нашу с вами долю выпадает участь Мир-Касыма Анвара. Как вы знаете, Ахмад Лур убит. Но их, говорят, там целая шайка, хуруфитов, мюридов Фазлуллаха Астрабади. Я слыхал это от самого царевича. Слава господу, что его величество жив, что рана его не опасна. Уже не связан ли ваш Низамеддин с хуруфитами?

— Ничего не знаю.

— Не дай бог, если это так. Спасти его будет трудно, ужасно трудно!

— Господи! За что же мне такое испытание?

Зодчий сжал голову ладонями. Сын. Что, в сущности, он знает о своем мальчике?

Вдруг он вспомнил, что слыхал от него имя Ахмада Лура. Слыхал, что в доме у этого Лура собирались какие-то неизвестные юнцы. И теперь он подумал, что Низамеддин не для щегольства, не зря постоянно носил с собой оружие. Да, он вспомнил, сын упоминал не только имя Ахмада Лура, но и Фазлуллаха, Харуна-ткача. Теперь он понял, что его Низамеддина оговорили. Оговорил кто-то, кто уже попал в лапы стражников. Да, это не «ошибка», на которую так надеялся зодчий. Сердце его болезненно сжалось. Он вздрогнул, словно очнулся у края оврага, и вскинул голову:

— Что же делать, что же теперь делать?

— Сначала мы должны точно узнать, в чем он виноват, — проговорил Андугани. — А потом пойдем вместе к царевичу просить милости. Сейчас во дворце царит дух жестокости. Государь еще не поднялся с постели. Как только он поправится, страсти, надеюсь, поутихнут. Нет такого дела, которое нельзя было бы поправить.

— Дай вам бог здоровья.

— По случаю покушения на государя по всей стране запрещено веселье, отменены пиры. Певцы безмолвствуют, ситары покоятся в чехлах, — задумчиво промолвил Андугани.

Зодчий попрощался с другом. Он направился к себе домой, рассказал обо всех событиях нынешнего утра жене и дочери и лег.

Тяжкий это был день. И на следующее утро он не поднялся с постели, знал, что сейчас бесполезно идти к Байсункуру-мирзе просить пощады и заступничества. Никуда он не пошел.

Уже к вечеру вернулся с работы Заврак Нишапури, сообщил, как идут дела на строительстве, и удалился в свою комнату. Зодчий почти не слышал слов Заврака.

И назавтра он не вышел из дома. И снова Заврак рассказывал ему о работе и, расспросив Масуму-бека о делах, жалел своего устада. В тот же день он написал своему другу Зульфикару. Первое письмо было отправлено с караваном, возвращавшимся из Герата в Бухару. Заврак писал о здоровье зодчего, о своих делах и кое-что о человеке, имя которого прямо не называлось. Ведь Зульфикар признался другу, что полюбил дочь своего устада. Он ничего не скрывал от него и был счастлив, что во всем признался другу.