Тимократ подвергался явной опасности, посягая на жизнь вождя посреди войска, страстно ему преданного. Но необузданное властолюбие слепо. Он не видел преграды на пути к своей цели – угодить Протезилаю и по смерти Филоклеса властвовать вместе с ним надо мной. Протезилай не мог спокойно смотреть на властолюбивого человека, которого один взгляд был упреком ему в злодеяниях и который, открыв мне глаза, мог разрушить все его оковы.

Тимократ склонил на свою сторону двух сановников, безотлучно находившихся при Филоклесе, обещал им от меня большие награды и потом сказал Филоклесу, что прислан от меня с тайными повелениями, но должен объявить ему их не иначе как в присутствии тех двух сановников. Он остался один с ними и с Тимократом. Вдруг Тимократ ударил его кинжалом. Кинжал, соскользнув, не нанес ему раны. С духом спокойным Филоклес вырвал оружие из рук у него и обратил на злодеев, закричал: прибежали, открыли дверь, освободили его из рук злоумышленников, слабых уже от страха. Они схвачены и тут же были бы растерзаны – до того дошло ожесточение воинов! – если бы Филоклес не укротил раздраженных. Потом он призвал к себе и с кротостью спрашивал Тимократа, что заставило его решиться на такое злодейство. Боясь казни, Тимократ показал ему письменное мое повеление лишить его жизни. Предатели всегда робки и малодушны: он старался уже только спасти себя и раскрыл Филоклесу все козни Протезилаевы.

С ужасом видя в людях столь черную злобу, Филоклес принял самые кроткие меры: объявил перед всем войском Тимократа невинным и, оградив его от всякой опасности, отпустил обратно, начальство сдал Полимену, которого я в том же собственноручном своем повелении назначил его преемником, молил войско пребыть мне покорным и верным, а сам на малом, скромном судне ночью отправился в Самос. Там он живет теперь мирно, в уединении, в бедности, добывая себе пропитание трудами рук своих – ваянием – и не желая даже слышать о людях несправедливых и вероломных, а особенно о царях, которых почитает несчастнейшими и ослепленнейшими из смертных.

Ментор остановил здесь Идоменея.

– Долго ли ты, – говорил он ему, – не усматривал такого сплетения злобы?

– Мало-помалу я разгадал тайну коварства, – отвечал Идоменей. – Тимократ поссорился с Протезилаем: злодеи ненадолго в согласии, раздор их наконец показал мне всю бездну, в которую они меня ввергнули.

– И ты не решился тотчас изгнать их? – сказал Ментор.

– Любезный друг! – отвечал ему Идоменей. – Неужели тебе неизвестна вся слабость царей, вся их нерешимость? Вверив себя развратным и дерзким людям, искусным делаться нужными, они напрасно потом воздыхают о свободе. Кто в глазах их презреннее всех, того они и осыпают мимо всех других почестями и милостью. Я ненавидел Протезилая, а между тем оставлял в его руках всю силу власти. Странное ослепление! Я тешил себя мыслью, что знал его, а не имел крепости духа взять от него бразды правления. Мне с ним было покойно: угодник заботливый и неусыпный, он ласкал мои страсти, готов был идти для меня в огонь и в воду. Сверх всего того я находил в себе повод оправдывать свою слабость: никогда не знал, что есть истинная добродетель, никогда не умел избирать к делам честных людей и потому заключал, что их совсем нет на земле и что честность – вымышленный призрак. Стоит ли труда, – думал я, – освобождаться из рук одного злодея с громом и шумом, чтобы попасть потом в сети другого, который не будет ни бескорыстнее, ни искреннее первого?

Между тем корабли мои под предводительством Полимена возвратились. О завоевании острова Карпатского перестал я и думать, но Протезилай при всем своем темном лицемерии не мог скрыть от меня тайной досады, что Филоклес ускользнул из его сети.

Ментор спросил Идоменея, оставил ли он правление дел по-прежнему в руках Протезилая после столь явного предательства?

– Труд был мне в тягость до такой степени, – отвечал Идоменей, – что я по празднолюбию остался, как был. Надлежало мне переменить весь прежний порядок, покой свой нарушить, лицо новое ввести в управление: предприятие, которое превосходило все мои силы. Я предпочел закрыть глаза, не видеть козней Протезилая. Одно мне утешение было – показывать по временам своим приближенным, что для меня вероломство его не тайна. Таким образом, зная обман, я воображал себе, что не совсем еще обманут, иногда давал даже почувствовать Протезилаю, что иго его для меня нестерпимо, находил удовольствие в частом ему противоречии, порицал явно поступки его, решал дела наперекор его мнению. Но он, свидетель моей надменности и празднолюбия, равнодушно смотрел на все мое негодование и упорно возвращался к своим замыслам то с убедительной настойчивостью, то с уклончивой преданностью и хитрыми внушениями, особенно же всякий раз, когда примечал во мне неудовольствие, не щадил ни труда, ни искусства, чтобы доставить мне новое увеселение, новую пищу моим слабостям, или старался вовлечь меня в такое дело, где мог иметь случай сделаться нужным и выставить свою ревность к моей славе.

Я был уже на страже против Протезилая, но он всегда успевал усыпить меня лестью, знал все мои тайны, успокаивал меня в скорбях, в трепет всех приводил моим именем. Я не мог с ним расстаться, но, оставив его в силе, я тем самым заградил к себе путь всем добродетельным людям, всякому благому желанию открыть мне глаза. И с той поры свободная искренность замолкла в моих советах, отступила от меня истина, и заблуждение, предтеча падения престолов, покарало меня за жертву, принесенную в лице Филоклеса жестокому властолюбию Протезилая. После этого страшного примера люди, даже известнейшие усердием ко мне и к отечеству, не считали уже обязанностью выводить меня из обмана.

Сам я боялся, любезный Ментор, чтобы истина не рассеяла облака и не дошла до меня сквозь толпу ласкателей! Не имея уже силы следовать истине, я не мог сносить ее света, чувствовал, что она лишь возбуждала бы во мне мучительные угрызения, а не избавила бы меня от бедственного рабства. Усыпление мое и власть, которую Протезилай постепенно взял надо мной, ввергали меня в отчаяние, не оставляя мне и надежды оказаться еще когда-нибудь на свободе. Я не хотел ни сам видеть, ни другим показать столь позорного состояния. Ты знаешь, в каком духе высокомерия и тщеславия цари воспитываются: всегда и во всем они правы, одну погрешность заслоняют тысячью погрешностей и вместо того, чтобы признать заблуждение и обратиться на путь правый, остаются на всю жизнь в заблуждении. Таков жребий слабых и празднолюбивых царей. В таком положении и я находился перед войной Троянской.

Оставляя Крит, я вверил Протезилаю все управление. Он властвовал без меня с недоступной гордостью и бесчеловечием. Царство стонало под его игом, но никто не смел известить меня о вопле народном: все знали, что я боялся увидеть истину и обрекал в жертву мстительной жестокости наперсника всех, кто решался порицать его поведение. Но чем сильнее страх подавлял общий ропот, тем более зло возрастало. Протезилай принудил меня изгнать Мериона, знаменитого мужеством, снискавшего под Троей отличную славу: он завидовал ему, равно как и всем, кого я любил и в ком еще оставалась искра добродетели.

Отселе все мои бедствия. Не смерть сына моего, а месть богов, оскорбленных моими слабостями, и ненависть ко мне народа, ожесточенного Протезилаем, подвигнули критян к возмущению. Когда я пролил кровь сына, мера общего терпения, утомленного жестокой властью, исполнилась, и последнее мое ужасное действие было только знаком, по которому вспыхнул огонь, в сердцах давно уже тлевший.

Тимократ был со мной под Троей и втайне передавал Протезилаю все свои наблюдения. Я чувствовал плен свой, но старался заглушить это чувство, отчаявшись освободиться. Когда критяне по возвращении моем возмутились, они оба прежде всех ударились в бегство – без сомнения, навсегда и невозвратно, если бы тогда и я не был принужден искать спасения в бегстве. Люди, наглые в благополучии, всегда робки и малодушны в несчастии, теряются, когда их власть исчезает, сколько прежде возносились, столько потом пресмыкаются, мгновенно переходят из крайности в крайность.