И он достал из пояса и протянул мне небольшую цветную бумажку, на которой было с обеих сторон много чего написано и нарисовано. Но и была там цифра «50», я ее сразу узнал. Бумажка была твердая, хрустела и сгибалась тоже с хрустом.

— Ну, что? — спросил этот пан.

— Нет, — сказал я и отдал ему эту бумажку обратно. — Я такого не знаю. Мне нужны монеты, я к ним привык.

— Дурень! — громко сказал этот пан. — Еще раз говорю: никто уже монетами не платит, платят вот этим, ассигнациями. Они обязательны к приему в любом банке и даже на любом базаре. Ты на базар ходишь?

— Нет, — сказал я. — Зачем? У нас все свое.

— Ат! — гневно воскликнул тот пан. После сказал: — Ну, ладно. — И стал ощупывать пояс, после достал из него еще одну такую же бумажку и показал ее мне, на ней, кроме всего прочего, было написано «100», и сказал: — Бери и эту тоже, дурень! — И вдруг спросил: — У тебя жена есть?

— Есть, конечно, — сказал я.

— Где она?

— В хате. Она у меня больная, не встает.

— Ну так пойди к ней и скажи ей, что за эти две бумажки вы можете поехать в ближайшую деревню, купить там себе самый лучший дом и нанять самого лучшего врача из города, который вылечит твою жену в два счета. — Потом спросил: — Тридцать монет тебе каких давали, медных?

— Да, — сказал я. — Чисто медных.

— А это чистое серебро! — громко и очень сердито сказал пан. — Это ассигнации, это долговые обязательства державы! Видишь здесь подпись? Это наш верховный скарбник ее здесь поставил, а ты, дурень, еще морду воротишь. Хам! Иди и спроси у жены, если мне не веришь!

И сунул мне эти бумажки, одна сто, другая пятьдесят. Я развернулся и пошел в хату, а он остался стоять возле калитки.

Моя жена сильно больная женщина. Но очень умная! Она почти не встает, и поэтому у нее много времени подумать обо всем, а я постоянно занят всякими делами, поэтому моя жена много умней меня. Когда я вошел в хату, она сразу спросила:

— Кто это там так громко брехал возле калитки? Случилось что-нибудь?

Я подробно рассказал, как было дело. Жена покачала головой и сказала:

— Гадкий какой-то пан! Не надо с ним спорить. Не задерживай его, отнеси на ту сторону, как ему того хочется, и пусть там его кости спорохнеют, если надо.

— А деньги? — спросил я.

— Ат! — сердито сказала жена. — С тридцати монет не обеднеем, зато от него избавимся.

— А эти куда? — спросил я и протянул ей те бумажки.

Она их повертела и сказала:

— Сгниют они у нас, такая сырость же. Но, может, сыну когда пригодятся.

И она сложила их в два раза, а после еще во столько же и засунула себе под подушку. А мне сказала идти и поскорей снести того пана куда подальше. И я с этим вышел из хаты.

Пан ждал меня возле калитки. Я вышел к нему и сказал, что до болота нам идти недалеко — вот с этой горки вниз, и оно начинается сразу за теми кустами, — и показал за какими. И мы пошли. Я пошел первым. Пан сзади спросил:

— А через само болото далеко идти?

— А это, — я ответил, — когда как. Один раз, бывает, и за пять минут справляемся и даже за голенища ни разу не зачерпнешь. А бывает, что и полчаса тащишься по пояс в грязи.

— Отчего это так? — спросил он.

— Я не знаю, — честно сказал я. — Брехать не буду, ваша милость.

Мы еще прошли немного, даже почти дошли до тех кустов, когда пан опять спросил:

— А тонуть приходилось?

— Два раза, — сказал я. — Но я и сам выплывал, и седока вытаскивал.

— Га! — сказал пан насмешливо.

— Если ваша милость передумал, — сказал я, — то можно и обратно повернуть. И деньги я тоже обратно отдам. Твои, бумажные!

При этих словах я остановился и посмотрел на пана. Щеки у него еще сильнее зарумянились, и он очень сердито сказал:

— Мне тех денег не жаль. Пусть хоть сгорят! И себя я тоже не очень жалею, и ты меня не заполохаешь!

— А я и не полохаю!

— Тогда веди дальше!

И я повел. Да мы тогда и так уже почти пришли. Поэтому мы теперь только обогнули те кусты и оказались на краю болота. Там, на самом его бережку, стоят низкие мостки, с которых моя жена, когда еще могла ходить, стирала белье. А теперь эти мостки только мои. Они очень удобные — я захожу вперед их и наклоняю спину, а мои седоки в это время садятся мне на плечи. Так я и тогда зашел и обернулся на пана.

А пан даже и не думал смотреть на меня. Он стоял на самом краю мостков и, вытянув шею, смотрел на болото, даже, скорее, на ту его сторону, на противоположный берег. Так он смотрел довольно долго и вначале просто щурился, а после даже прикрыл глаза ладонью, чтобы ему не мешало солнце. И, продолжая так смотреть, сказал: