В победах Германии он усматривал высший промысел: Преподобный — это Сергий Радонежский, а благовестия от него он ждал со времени «Куликова Поля». С. П. Мельгунов записал в дневнике 29 июля 1941 года: «Шмелев так и говорит: с фюрером — Бог» [519] . Иллюзии Шмелева сводились к следующему: война эта очистительная, Германия освободит Россию от большевиков, разрушится идеология Маркса, украденная им у египтян и китайцев, Россия переживает катарсис, готовится к новому Откровению. Он даже поверил, что придет время, когда его будут печатать в России, что в России будут снимать фильмы по его произведениям.

Он убеждал себя в очистительной силе войны, но сам же отвергал фашизм.

Не он один в эмиграции решил, что Германия воюет с большевизмом, а не с Россией, что наконец-то покончат с коммунистической идеологией. Развести полярно эти два понятия удавалось не каждому. Иван Бунин 30 июня 1941 года записал в дневнике: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!» [520] Вскоре, 2 июля 1941 года, появилась запись: «Верно, царству Сталина скоро конец» [521] . России или Сталину? У многих в этом не было определенности. Шмелев июльские победы немцев рассматривал однозначно — как скорый конец царства Сталина. Даже высказался о том, что ментально германский и русский народы близки друг другу. Вот цитата из письма к Бредиус-Субботиной:: «…так крепко верю и так ярко чувствую, что славянская и германская души — широкие, большие души, и могут понять одна другую» [522] .

Итак, не с русским народом немцы воюют. Или все же с народом? И как оправдать пролитую русскими кровь? Все-таки Шмелев не мог не поставить перед собой этот тяжелейший вопрос. Но он, охваченный идеей великой, Божеской миссии, которую выполняют молодые эмигранты, испрашивавшие у него совет, идти ли им на восточный фронт воевать с большевиками, полагал: «Это бой с бесовской силой… и не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью» [523] .

Мережковский незадолго до смерти выступил по радио с речью, в которой прозвучали слова об «огромных размерах той задачи, которую приняла на себя Германия в борьбе против большевизма», о «величии геройского подвига, взятого на себя Германией в Святом Крестовом походе против большевизма», о других народах, присоединившихся к этому походу, о близком воскресенье России [524] . В Русской Зарубежной церкви была высказана мысль о том, что война Германии с Советами есть продолжение Гражданской войны, и митрополит Серафим обратился к эмигрантам с призывом помочь германским войскам освободить Россию от большевиков. В 1941 году генералы П. Н. Краснов, А. Г. Шкуро, сочувствуя германскому вторжению, участвовали в формировании батальонов на оккупированной территории. Во Франции русскими воинскими объединениями руководил военный историк и теоретик генерал Н. Н. Головин. Говорило ли это о фашистских пристрастиях? Нет. Это свидетельствовало о заблуждениях, о ненависти к большевикам. Берберова писала о Г. Иванове: «После войны он был как-то неофициально и незаметно осужден за свое германофильство. Но он был не германофилом. А потерявшим всякое моральное чувство человеком, на всех углах кричавшим о том, что он предпочитает быть полицмейстером взятого немцами Смоленска, чем в Смоленске редактировать литературный журнал» [525] . В. А. Маклаков, юрист, в прошлом кадет, в прошлом российский посол во Франции, а в эмиграции глава Офиса по делам русских беженцев при французском Министерстве иностранных дел, свидетельствовал, что в начале войны к нему приходили многие узнать, возможно ли им получить обратно их имения [526] .

С появлением лагерей для остербайтеров Шмелев осознал трагичность войны для русского народа. Он предпринимал все возможное, чтобы посетить лагеря, увидеть все своими глазами, подбодрить пленников. Он решил, что должен в этих целях читать заключенным «Богомолье». Попросил помочь ему посетить лагеря Л. Земмеринг, которая тогда была в Берлине. В декабре 1941 года он обратился непосредственно к управляющему делами русской эмиграции во Франции Ю. С. Жеребкову, внуку флигель-адъютанта Николая II, с просьбой выхлопотать для него в Берлине разрешение на допуск в лагеря. Но уже в начале января Шмелев, по-видимому, получил отказ: «О моих планах — посетить лагеря — нечего и думать: вчера получил точные справки» [527] , — сообщил он Бредиус-Субботиной.

Воспринимая все связанное с Россией горячо, он и в это смутное время занял активную позицию, не желая пережидать и наблюдать. У него была цель: докричаться до русских из СССР, рассказать им о настоящей России. Ради этого он принял предложение о сотрудничестве от ориентированной на официальную германскую идеологию берлинской русской газеты «Новое слово». Он послал в редакцию главу из «Солнца мертвых», рассказ «От обезьяны», который в 1932 году печатался под названием «Смешное дело» в «России и славянстве». Материалы были опубликованы осенью 1942 года. Рассказ «От обезьяны» восторга, правда, не вызвал; так, Иванов-Разумник писал Алексею Ремизову 21 октября 1942 года: «В последнем номере „Нового слова“ прочел бездарный рассказ Ив<ана> Шмелева: уж лучше бы оставался „задушенным“» [528] (Иванов-Разумник разделял писателей СССР на погибших, задушенных, приспособившихся).

Шмелев намеревался передать в газету очерки о новой России, что с Богом и верой, но уже первая статья была запрещена. С ним также пожелал сотрудничать разрешенный фашистским режимом к изданию «Парижский вестник» — газета, доступная для вывезенных из СССР. Издавался там и Иван Дмитриевич Сургучев, чьи пьесы до революции ставились и в Александринском театре, и во МХАТе. Шмелев согласился, потому что увидел наконец возможность общения с советскими русскими. Он передал редакции главы «Лета Господня» и рассказ «Чертов балаган» (1926) — о герое-капитане, который боролся с большевиками, возглавляя в Крыму бело-зеленый отряд. Написанное в декабре 1942 года «Рождество в Москве», отвергнутое нацистской цензурой в «Новом слове», также было опубликовано в «Парижском вестнике» — газетке, по выражению Шмелева, «поганой», «подъяремной». Публикация рассказа вызвала недовольство гестапо. Автору была высказана претензия, к тому же ему не дали визу в Голландию, куда его приглашали на чтения. Цели редакций этих газет, с одной стороны, и Шмелева, с другой, не просто не совпадали, но по ряду позиций были враждебны.

Летом 1942 года Шмелева трижды просили товарищи его сына поддержать их обращение к крымчанам благодарственно помолиться за освобождение Крыма от Советов. Дважды он отклонял их просьбу. На третий раз он услышал укор: ему напоминали о трагической гибели сына в Крыму. Острота момента заключалась и в том, что в ту пору Шмелев страдал от приступов язвы, во время которых терял волю, способность к психологическому сопротивлению. Это было начало страшного недуга: в тяжелом состоянии он находился всю вторую половину года, превозмогая боли, мучаясь постоянными рвотами, потерял до десяти килограммов веса. Он дал согласие и на обращение, и на участие в молебне, на котором возглашалась вечная память замученным в Крыму большевиками. Во время молебна Шмелев благодарил Бога за «отнятие Крыма от палачей и бесов, от мучителей», и, как писал он впоследствии Ильину, ему тогда было «все равно: отняли у бесов Кр<ым> немцы, союзники, белые ли войска… одно было в душе: умученные не в их власти, не в их злобе!.. Не Крым от России отнят: священный прах вырван из окровавленных лап убийц, и теперь, м<ожет> б<ыть>, можно будет поехать туда и отыскать священные останки! Предать их земле по-христиански» [529] .