– Вы один здесь настоящий мужчина, и я готова сделать для вас все на свете, голубчик вы мой!

– Ай, как тебе не стыдно, Киска? Никогда не видывала я такого избалованного ребенка!

Путем ласковых упрашиваний удалось-таки уговорить Трэси, чтобы он позавтракал, хотя сначала обиженный юноша объявил, что не съест больше куска в этом доме, и прибавил даже, что у него достанет твердости характера в случае нужды умереть с голоду, так как это все-таки лучше, чем глотать вместе с хлебом незаслуженные оскорбления.

После завтрака Барроу увел его к себе в комнату, набил ему трубочку и заговорил веселым тоном:

– Ну, старый дружище, спускайте свой боевой флаг: здесь вы не в неприятельском лагере и можете успокоиться. Я понимаю, что неудачи сбили вас с толку, и вы сами не знали, что делаете. Человек вполне естественно пустится во все тяжкие, когда на него нападет отчаяние. Постарайтесь отвлечь ваши мысли от неприятных обстоятельств, тяните их за уши, за пятки, как вам угодно, только развеселитесь. Раздумывать без толку о своих неудачах и переворачивать их у себя в голове – самое убийственное занятие, выражаясь умеренным образом. Говорю вам, встряхнитесь хорошенько; думайте о чем-нибудь веселом.

– О, я – несчастный.

– Ну вот, я сказал, что вы дошли до отчаяния, а этого не надо. Бодритесь и будьте веселы.

– Легко сказать, Барроу! Как я буду весел, если на мою голову свалились все несчастья? Мне никогда не снилось, что я могу дойти до такого положения. Нет, меня возмущает даже всякая мысль о веселье; давайте лучше говорить про смерть и похороны.

– Ну, уж ни в каком случае! Это значило бы махнуть рукой на все. Стыдно падать духом. Я хочу доставить вам развлечение и с этой целью послал Брэди в одно местечко, пока вы завтракали.

– В самом деле? Что же такое вы затеяли?

– А вам хочется узнать? Отлично! Любопытство – хороший признак. Значит, вас еще можно спасти.

Брэди явился с ящиком и опять исчез, успев только сказать:

– Они кончают одну работу и сейчас придут.

Барроу вынул из ящика портрет масляными красками без рамы, в квадратный фут величиною, и поставил его перед Трэси, выбрав наиболее выгодное освещение, после чего украдкой бросил на товарища испытующий взгляд. Однако лицо Трэси не изменило своей окаменелой неподвижности и оставалось бесстрастным. Барроу поставил перед ним другой портрет, рядом с первым, и опять украдкой взглянул на товарища, отправляясь за третьим. Ледяное выражение в чертах молодого человека несколько смягчилось. № 3 вызвал подобие улыбки. № 4 совсем оживил его, а № 5 заставил юношу рассмеяться искренним смехом, который перешел в веселый хохот при № 14, когда тот появился вслед за другими.

– Ну, вот теперь вы пришли в себя, – сказал Барроу. – Если вас можно рассмешить, значит, еще не все потеряно.

Принесенные картины оказались чудовищными в смысле колорита, письма и экспрессии, но одна черта делала их положительно смехотворными. Каждый из четырнадцати портретов был снабжен одинаковыми атрибутами. Если забавно видеть фигуру коренастого ремесленника в партикулярном платье, с важностью опирающегося на пушку, которая стоит на берегу, тогда как на заднем плане виднеется корабль на морских волнах, то что же сказать о целой портретной галерее, где на каждой картине фигурирует тот же корабль и та же пушка? Трудно представить себе что-нибудь нелепее подобного зрелища.

– Объясните, объясните мне, ради Бога, что значит эта мистификация? – воскликнул Трэси, заливаясь смехом.

– Надо вам сказать, что эти мастерские произведения исполнены кистью не одного гения, а целых двух, – отвечал Барроу. – Они работают сообща; один пишет фигуры, другой аксессуары. Первый художник – немецкий башмачник с необыкновенной страстью к живописи; другой – простодушный старый янки, отставной моряк, который умеет малевать только корабли, пушки и морские волны. Они срисовывают портреты с дешевых моментальных снимков на металлической пластинке по двадцать центов за штуку, а за свою работу получают по шесть долларов за экземпляр, причем пишут общими силами по две штуки в день, когда, по их выражению, «бывают в ударе», то есть под наитием художественного вдохновения.

– И неужели им платят деньги за такое безобразие?

– Даже с большим удовольствием. И дела этих пачкунов процветали бы еще лучше, если б капитан Сольтмарш был способен изобразить лошадь, фортепиано, гитару или что-нибудь подобное, вместо своей неизменной пушки. Говоря по правде, она всем намозолила глаза; даже заказчики-мужчины, и те не хотят ее больше, не говоря о женщинах. Оригиналы всех показанных вам четырнадцати портретов недовольны своими изображениями. Один из них – служака из вольной пожарной команды, и ему хотелось бы видеть пожарную машину вместо пушки. Ломовой извозчик хочет, чтобы вместо корабля на заднем плане рисовались роспуски; словом, каждый требует атрибутов своей профессии; а между тем капитану никогда не удается нарисовать ничего, кроме кораблей и пушек, так что он не может выйти из заколдованного круга.

– Знаете, это самый необыкновенный вид эксплуатации человеческой глупости. Положительно, я не слыхивал ни о чем подобном. Вы меня заинтересовали не на шутку.

– Да и сами художники – прекурьезный народ. Люди они честные и вполне порядочные. Старый янки очень набожен; он прилежно изучает священное писание, которое любит толковать вкривь и вкось. Трудно представить себе человека добрее Сольтмарша, хотя он имеет привычку сквернословить и ругаться, как все моряки.

– Молодчина! Я хотел бы с ним познакомиться, Барроу.