Так говорят с надрывом дикторы телевидения и радио в День Победы. Но — всех ли? А, может, ну его! Давайте всё забудем, чего там прошлое ворошить!.. Правда, кощунственно? В День Победы вспоминают всех, кто воевал, кто на войне погиб. Чествуют оставшихся в живых. Славят военачальников, которые ко дню рождения генералиссимуса штурмовали города, заваливая подступы трупами советских солдат. Нет, не ради жизни на земле. Ради славы. Ради довольной ухмылки усатого монстра. Но есть ещё сотни тысяч, миллионы погибших и замученных в советских концлагерях. К примеру, те же герои войны, которых из плена, а иногда и прямо с передовой отправляли на лесоповал. У них нет своего праздника. Для них не устраивают парада и радиотеледикторы не говорят о них со слезой в голосе проникновенные слова. Миллионы загубленных жизней, исковерканных судеб. Жёны изменников Родины. Погибшие. Насилуемые вертухаями. Сами изменники — писатели, инженеры, артисты, рабочие, крестьяне — невинные граждане великой, высокодуховной России. Туда, в лагеря, попадали лучшие. Почему они не герои? Почему у этих миллионов нет своего Мамаева кургана, на котором стоял бы Родина-отец? Про них говорят: — Чего ворошить прошлое, давайте забудем! И ещё говорят: — Время было такое!.. Когда я слышу такое, я думаю: неужели после всех великих чисток в России остались только потомки чекистов, охранников и надзирателей? Спорят: как преподавать историю детям? Рассказывать правду, или растить патриотов? Тогда патриот — это, простите, кто? Кого из наших детей хотят вырастить?.. А, может, не нужно их делить? Тех, для которых 9 мая гремят салюты и бряцают оружием и тех, про которых нам советуют забыть? Давайте уж выберем что-то одно — или всех забудем. Всех, поимённо.

Слава Усимбеков работал художником в кинотеатре «Казахстан», в центре Актюбинска. Мы подружились на почве страстного, болезненного увлечения книгами. Слава был художником, но работал в жанре специфическом: рисовал для кинотеатра афиши. Слава первым прочитывал всякие журналы о кино, сообщал самые свежие новости. Новость о фильме Тарковского «Зеркало» размещалась в тощем журнальчике. Содержание выглядело примерно таким: фильм о воспоминаниях мальчика-подростка. У будущего лауреата международных премий была какая-то, самая последняя, категория. А вскоре пришла копия «Зеркала». Фильма, о котором уже заранее сложилось мнение, что он про какого-то мальчика и «некассовый». Поэтому в план проката его поставили по одному разу в кинотеатры города, и, кто мог — тот вообще благоразумно отказался. И — какой ему там «прайм тайм» — в самое неудобное, «мёртвое» время — где-то около полудня. Ну, — «про подростка» — детский, значит. В тот день у меня болела голова. Но отложить просмотр «на потом» возможности не было. Не скажу, что от сеанса пришёл в восторг. Произошла «загрузка». Фильм со всеми его кадрами событий на Даманском, типографии, ветром в лесной чаще, стихами и запахами просто ушёл незаметно куда-то в подсознание. Есть произведения искусства, которые от Бога. Мы называем их классикой. В них заложено что-то такое, вроде двадцать пятого кадра, звука на неслышимой нами частоте. То, что воздействует на глубины нашего подсознания, сразу на душу, потому что она где-то там. И они вписываются, входят в нас навсегда, потом корректируя наши поступки, наше отношение к миру. А внешне это не заметно. Посмотрел «Затмение» Антониони, поскучал, ушёл. А запись произошла. Что-то щёлкнуло внутри сознания. Оно переступило на ступеньку выше. Хотя внешне ни вы сами, ни из окружающих никто в вас этого не заметил. И такие фильмы даже не обязательно смотреть во второй, третий раз: они уже записаны внутри. Вы уже всё запомнили… Но «Зеркало» я успел посмотреть ещё раз. Его через несколько дней показали ещё раз в другом кинотеатре. Потом были и «Ностальгия» и «Жертвоприношение». Потрясающая сцена Янковского в сухом бассейне со свечой. В «Жертвоприношении» Эрланд Йозефсон — Александр — приносит в жертву самое дорогое и… спасает мир. Не супермен, не сверхоружие спасает мир, а обыкновенная, бесплотная Мысль, Слово… И снова об Андрее. Чтобы стать святым, наверное, обязательно нужно быть мучеником? Другого пути не бывает?..

Вот в России есть такая страна — Угрюмомордия. Там ходят угрюмоморды. Обыкновенных шуток не понимают. Сами никогда не улыбаются. Только среди своих. У них шутки свои, особенные. В большинстве угрюмоморды интегрированы во властные, чиновные структуры. Они тупые, жадные, жестокосердные. Они могут быть умными, но они — тупые. Им довольно кучеряво живётся. Они чаще других россиян имеют возможность выезжать за границу. На всех знаменитых курортах отдыхают в первую очередь и в большинстве — российские угрюмоморды. Поэтому и сложилось за границами России представление о россиянах, будто они такие все: хмурые, подозрительные. Ещё и — наглые… Угрюмоморды не любят писателей-сатириков, всяких, там, шендеровичей, жванецких, губерманов. Они не всё понимают, о чём эти писатели говорят, но думают, что это про них. В чём-то они, возможно, и правы…

Я против наркомании. Я — за алкоголизм. Многочисленные наблюдения окружающего нас мира обнаруживают неоспоримую закономерность: человек пьющий — добрый. Пьющий токарь, слесарь — как правило — мастер золотые руки. За бутылку не то, что блоху, даже саму нану он вручную, по своей технологии, без всяких мелкоскопов, подкуёт. Пьющий баянист — душа общества. Недавно Шаинский с Энтиным на всю страну признались, что частенько прикладывались к рюмашке. И — вот она, разгадка — откуда они есть и потом пошли гениальные произведения наших кумиров! Толпы любителей искусства посещают музейные залы, в которых картины алкоголиков. Наркоман картины не создаст. В компании ему интересно только с самим с собой. Укололся и забылся. Ему никто не нужен. И он не нужен никому. А пьяница нужен всем. Миллионы женщин России, аж трусятся, при виде задрипанного, зачуханного, пьянчужки. В каждом из них они чувствуют своё нелёгкое женское счастье и, как очарованные звуками волшебной флейты, как под гипнозом, идут вереницами на запах перегара. Потому что — чувствуют они — там человек добрый. Талантливый. Который, конечно, из-за этого несчастный. И его никто не понимает. А, вот, если ему протянуть руку помощи, понять, помыть, дать опохмелиться!.. Ехал я на-днях в Актюбинск. Трасса Орск — Актюбинск. Дорога наипоганейшая. Больше шестидесяти разгоняться нельзя. И нужно всё время следить, чтобы на какой-нибудь ямке колесо не зацепилось, не оторвалось… Радио в этих местах не ловит. Рядом сидит жена, решил ей настроение поднять, запел песню про ямщика. А она, вместо восхищения моим вокалом, говорит: — Что-то ты мне своего папу напоминаешь!.. Ну, что, значит, неспроста это я песни пою, а потому что у меня настроение. А настроение у меня потому, что у Павлика нашего день рождения, и будет ему пятьдесят пять лет. И ещё через три часа мы приедем к праздничному столу в Актюбинск, а у меня от этого предвкушение. А мой папа, всегда, когда у него было предвкушение, радовал окружающих шутками, песнями, а маму ещё и повышенным влечением к труду. Иногда было даже трудно определиться, что оказывалось первее — курица, или яйцо — то ли папа усиленно полол грядки, чтобы в обед возникла на столе призовая рюмочка на сто пятьдесят граммов, то ли рюмочка уже была заложена в программу обеда, и он в огороде всё полол и копал просто от большого душевного подъёма. Но, тут, хоть так всё переверни, хоть этак — присутствие алкоголя в отношениях моих родителей создавало определённую интригу, где и завязка, и кульминация. Ну, необходимые во всякой супружеской жизни, волны счастья. Я не буду тут биться головой об стену и говорить, что — нет, не права моя жена. Что песни я в машине пел просто так, от солнечной погоды и от красивых пейзажей за окном. Не исключаю, что некая связь, возможно, и была. Такая, как слабая осенняя паутинка на праздной борозде. Сверкающая на солнце. Которую можно бы и не заметить. И не придать значения. Вот, что нас, мужчин, иногда выпивающих, обижает — так это то, что всю нашу жизнь любой наш порыв, самый, бывает, возвышенный, благородный, близким тебе человеком обязательно истолковывается, как производное от примитивного ожидания застолья. Чуть что, и: — Это ты потому… И — хуже того, ещё унизительней: уже считая, что все мы уже изучены ими, нашими женщинами, от ногтей на ногах до волос на голове, они уже иногда так, снисходительно предлагают: — Прибей, — мол, — полочку, налью рюмочку… Это означает, что женщиной уже зафиксирована ваша прямая зависимость от тех нескольких капель алкоголя, с помощью которых она уже пытается вами управлять. И она знает, что и всё ваше хорошее настроение, и все песни — они оттуда — от предвкушения, от ожидания. У собаки Павлова при включении лампочки сразу слюна. А вот мы, мужчины, существа высокоорганизованные. У нас перед слюной ещё неясный трепет ожиданья, какой-то период приподнятого настроения, радости, эйфории. Ну, и — ладно. Пусть женщины думают о нас, истолковывают наше поведение, как хотят. У нас на них за это своя точка зрения. Но я вернусь опять к тому, с чего начал. Я — против наркомании. Она тупо, бездумно загоняет в могилу всех подряд. И нету у наркомании ни трогательных историй о взаимоотношениях полов, ни смешных историй, которые — тут, как ни крути, и близки всем и всем понятны. Я — за алкоголизм. Чтобы пить всю жизнь и от этого поднималось настроение, чтобы вокруг собирались друзья. Чтобы пить хорошие вина, узнавать по запаху хороший коньяк. Я — за пьянство, как у Энтина, у Шаинского. Хочу, как и они, прожить долгую, красивую, жизнь. Но почему-то государство, в котором я живу — против. Оно не даёт своему населению, в основном, пьющему, продукта качественного. И этому, в основном, пьющему, населению, вливаются в глотки суррогаты, всякая ядовитая дрянь. Этому населению не дают выйти из гибельного пике. Ничего не сделаешь запретами. И вряд ли поможет «Абрау-Дюрсо», если его расставить ящиками в каждой деревне. Люди отучились петь песни перед застольями, красиво, полноценно работать. Они просто пьют. Случайные попутчицы в поезде рассказывали однажды про русскую глубинку. Где вся деревня спилась. И покойников уже хоронили в целлофановых мешках. Потому что на гробы денег не было. Но какие-то копейки ещё всегда находились на самогон… И это происходит сегодня. Сейчас. Я, наверное, тут как-то неправильно написал. Взялся шутить, а вышло что-то совсем наоборот. В тот день мы доехали до Актюбинска. У Павлика на столе стояли бутылки с молдавским вином. Конечно, пили. Может быть, даже, получилось лишнего. Но вечер получился прекрасным. Алкоголизм? Да, нет же, конечно! Ничем он не лучше наркомании. Это болезнь. Страшная. Почти не излечимая. И во многом — это болезнь нашего государства. А я… Я надеюсь сохранить себя в тех рамках, в которых проживает уважаемый мной Шаинский. Хотя супруга и считает, что мой случай уже достаточно запущен…

«Тот, кто носит „Адидаст“, скоро Родину продаст». (Народ). У меня сложилось впечатление, что Родину у нас стали продавать аккурат с 17-го года. До этого ленины, тургеневы и прочие россияне свободно границу страны пересекали, за границей жили. Случалось, даже и оставались там до самой смерти, но бдительная российская общественность как-то никак не фиксировала за ними факт купли-продажи Родины. То, что Родина — понятие, которое можно конвертировать в какие-то иноземные ценности, пришло к нам вместе с перспективами построения в отдельно нашей взятой стране самого счастливого общества. Естественно, если вдруг так повезло, если загородились колючей проволокой и построили себе рай, то почему его потом, драгоценность такую, не продать? Вот живут где-нибудь аборигены в Танзании, Намибии, Мали — но не всегда чувствуют себя там уютно. И — бегут в Европу. Из Туркмении бегут. Из Турции. Но — то ли информации об этом не дают ходу, но нет нигде сообщений о том, что, к примеру, десять албанцев продали Родину и переехали жить в Германию. Или — мексиканцы. Продают Родину — и бегом в Штаты. Можно предположить, что они там свою Родину не продают, а оставляют так, даром. И только у нас Родину ценят по-настоящему. Продают, а уже потом переезжают. Хотя, больше всё-таки известна такая практика: уехал человек в другую страну жить, а про него говорят, что Родину свою, Россию, он продал. Правда, случаев, чтобы этому человеку потом за проданную Родину деньги за границу приходили, не известно. Знакомые немцы уезжали из Казахстана в Германию. Так они даже вещи свои, мебель, квартиру — всё так оставили. Но их, хоть по за глаза и называли фашистами, а всё равно считали, что Родина у них — Советский Союз. Который они, конечно же, продают, уезжая на этот безжалостный Запад. Конечно — зачем им шкафы и шубы на искусственном меху, если они целую Родину продали? Обычно за продажу Родины у нас в России очень осуждают. Странно, почему? Ведь у нас всё лучше, чем где-либо. И недра. И дали самые дальние. И Ломоносов. И Дарвин. И самая духовная духовность. И радоваться бы нужно, что тому, кто остаётся — ещё больше достанется. Но истинные патриоты переживают. Это они от тревоги за судьбу ближних всё кричат и кричат тем, кто уезжает, с самого 17-го года: — Гады! Родину продаёте!.. А, всё-таки, есть ли на земле ещё какое-нибудь государство, где Родину продают?.. Или — только у нас?..

Смотришь кино: а там жанр фэнтэзи, либо — детектив, либо — мелодрама. Наши профессии — это жанр, который мы выбираем себе для жизни. В каком нам придётся жить. Так, милиционер живёт всё время среди фени, убийств, краж, бандитских разборок. У него каждый день перед глазами бичи, проститутки, мошенники. Он и сам становится частью этой среды. Это его среда. Потому он её когда-то и выбрал. И жизнь у него проходит в жанре детектива. А вот патологоанатом… Ведь мог бы он стать, к примеру, детским врачом, гинекологом. Ну, на худой конец, отоларингологом. Так, нет же — он берёт из всего медицинского арсенала наиболее понравившийся ему предмет — нож — и идёт кромсать трупы. Или — вот этот — который любит, чтобы у него в кабинете на диванчике лежал пациент и рассказывал про свою жизнь. Психоаналитик. Такое может выдержать не каждый. Нормальный человек, после того, как ему кто-то по-дружески рассказывает о своих проблемах, уже через полчаса чувствует себя опустошённым. А, через час, может отойти в сторону и тихо удавиться. Психоаналитик выслушивает человеческое нытьё на протяжении всего рабочего дня… Вот я ещё думал — те, кто снимает порнофильмы… Они, понятно — они себе в жизни выбрали такой жанр… Но патологоанатом не приходит домой и не режет там на части ещё что-то дополнительно. Милиционер после работы не пристёгивает жену к батарее наручниками и не выпытывает у неё имена сообщников. Дом — он для того, чтобы, отключившись от всех наших рабочих жанров, поиграть в примитивненькую мелодраму: — Почему ужин не приготовила? — Ты где, паразит, до самой ночи шлялся? — Как покакал сегодня наш малыш?.. А как себя ведут герои порнофильмов? У него на губах и кругом к вечеру мозоли. Руки весь день женщин трогали. Отпахал восемь часов — а в дверях встречает после работы супруга в лёгком халатике: — Я тебе пирожков напекла и уже три раза в душик сбегала!.. Тут недолго и на другой жанр переключиться — убить её, что ли?.. Но — живут как-то!..

Старые люди пересказывают истории своей жизни так, будто записаны они у них на кольцо. Они повторяют их своим детям и внукам изо дня в день, от встречи к встрече. Мария Георгиевна Дерменжи моя тёща. Ей восемьдесят шесть лет. Когда мы приезжаем к ней в гости, она начинает вспоминать молодые свои годы. И всегда — одно и то же… До сорокового года жила она с семьёй в Молдавии. Потом — депортация. Мария Георгиевна рассказывает, как вошли к ним в дом красноармейцы. Как разделили семью. Мужчин отдельно, женщин с детьми — отдельно. Пообещали, что все встретятся на том месте, куда их всех сейчас отправят. Вещей брать с собой не нужно. Там у вас всё будет. У них была большая, дружная, семья. Трудились все с малолетства от зари до зари. Брат Федя к пяти годам уже управлялся с быками. Выращивали овощи, фрукты. Делали вино. Свой дом, хозяйство. С приходом советских оккупантов ничего этого не стало. В телячьих вагонах маму Марфу Хаджи-огло с тремя детьми вывезли в Казахстан, в Актюбинскую область. Спустя годы, она узнала о судьбе своего мужа Павла. От односельчанина Михаила, которого из лагеря отпустили домой умирать. Михаил весь распух. Так, что жена его не узнала. Она так и не подошла к нему. Михаил рассказывал, как держали их в холодной церкви. Где не кормили, стреляли, если кто пытался прорваться к выходу. Кто-то не выдерживал — взбирался наверх, на колокольню и кидался вниз. Павел умер от малярии. Мария Георгиевна рассказывает о селе Богословка, где сосланные «враги народа» вымирали семьями от голода и холода. О детском доме, где им, детям, удалось устроиться на работу. Зимой по ночам из детского дома вывозили на телеге раздетые детские трупики. Раздетыми — потому что одежда нужна была тем, кто остался в живых. Ночью — чтобы не видели, что в детскую братскую могилу везут раздетых детей. Так было нельзя. Возили на быках. Управлял быками брат Федя. Для умерших детей была выкопана яма. Мария Георгиевна обводит глазами большую комнату, в которой мы сидим — вот такая, как эта комната… Тогда был тиф. Дети умирали деятками… А ещё Мария Георгиевна вспоминает, как с подругой они из детского дома ходили пешком в Актюбинск. Сбоку дороги — гора замёрзших трупов. На вершине — мёрзлый, стоячий. Как ёлка. Установил какой-то озорник из ВОХРы. Подруга говорила: — Давай подойдём, может, там твой отец… Но к трупам не подпускали: вокруг стояло воинское оцепление. А ещё подруга Марии Георгиевны разгружала на станции вагоны. Тоже — трупы. Замерзшие, потому что зима. А они одеты были легко, видимо, из тёплых мест. Многие умерли, крепко обнявшись — старались согреться… Трупы нужно было разъединять, раздевать… И были ещё годы в Растсовхозе, под Актюбинском. Где от голода уже никто не умирал. Где семья Ажогловых (Хаджи-огло) выполняла по две-три нормы. За перевыполнение полагалась премия, но ссыльным её не давали, потому что они — «враги народа». Вообще то, о чём я сейчас пересказываю, у нас в стране уже воспринимается, как общее место. Равнодушно. Ну, было. Ну, миллионы. Было такое время. Собралась там же, у Марии Георгиевны, родня, среди которой тот самый брат Федя с супругой. А у супруги когда-то отца-священника чекисты замордовали. И вот сидит эта женщина, Елизавета Николаевна, и говорит: «Люблю Сталина! А — прав был Сталин! Сейчас бы Сталина!»

Другая семья. Там брат Марии Георгиевны, Константин. И сидит рядом его супруга и тоже — за Сталина. У них родных и близких Сталин перестрелял и пересажал, а они ему — Аллилуйя! Кажется, Владимир Ленин говорил, что для счастья десяти миллионов людей можно уничтожить сто. Я могу в цифрах и пропорциях ошибиться. Владимир Ленин ничего не говорил о том, что эти оставшиеся десять миллионов будут уроды. Нравственные калеки. Это — как раз те, кто предавал, кто пытал, кто расстреливал, кто давал указания. Кто — во имя выдуманной Великой Идеи не жалел ни отца своего, ни мать, ни сестёр, ни братьев. Откажись от отца! — отказывались… Это для них, для таких создавался будущий Город Солнца. Не всё удалось довести до конца. Но общество разделили на «своих» и «чужих». И Сталин с Лениным — здесь, рядом, среди нас, внутри нас. Старый Андрей Зель, ещё в конце семидесятых, бормотал как-то, сидя у окошка в своей спальне: