А ещё другая — делила бабки от нефтяной трубы, и их всё меньше нужно было отваливать на всякие пенсии и пособия.

Правительство даже пошло, наконец, навстречу «несогласным»: издало Закон, по которому всех «несогласных» в Поезда Счастья пускали в первую очередь, и бесплатно. Не все, правда, откликнулись. Помогать пришлось, помогать… Кого — уговорами, кого — под белы руки, в спецмашину — и прямо к поезду. Всё в точном соответствии со всеми европейскими законами. Опять-таки — бесплатно…

Уже через несколько месяцев в стране значительно повысился ВВП. Улучшилась экология, потому что закрывались вредные предприятия, потому что на них некому стало работать, да и продукция их никому уже была не нужна.

И товаров в стране стало завались! Ешь! Пей, сколько хочешь! Смотри телевизор с экраном на всю стену!..

Новому спецпредприятию недолго оставалось сохранять монополию на свою деятельность. Об этом узнали, конечно, в первую очередь, китайцы. Где-то нашли фотокарточку и быстренько соорудили свой коллайдер. Взяли в аренду у алтайского губернатора на триста лет Алтайский хребет. В обмен на аренду под охотничий домик для губернатора Алтайского края дворца династии Цинь. Тоже на триста лет. И нашу территорию, с помощью чудо-коллайдера китайцы стали освобождать от нашего населения и заселять своим. Так и делали — один поезд в тоннель. Другой, полный китайцами — из Китая.

Потом махнули рукой и построили ещё один коллайдер, уже у себя. И стали в нём катать тех китайцев, которым обещали, что их отвезут в Россию.

Собственно, какая разница, каким способом разгружать свои территории.

Главное, что не больно.

И все счастливы.

Нет такого человека, который бы не мечтал стать счастливым. Если тебе обещают счастье, то, как можно от него отказаться?

И скоро коллайдеры заработали по всей земле. Дело это оказалось прибыльным. И популярным у всё убывающего населения.

В конце концов, остался один поезд, в который загрузились организаторы туров «Поезда счастья». С мешками денег и драгоценностей. Все едут, всем хорошо, почему бы и самим не попробовать? Чем они хуже?

Это, как, к примеру, какому-нибудь оператору поездок на Бали, или Соломоновы острова никогда самому не воспользоваться услугами своей же фирмы. Почему нет?

И — пусто стало на Земле. Ветерок пролетал над травами, волнуя их. Летали птицы, мошки. Без людей ходили кошки и слоны. Пустые города. Брошенные машины, заводы.

И вот на поле, где в небе высоко пели жаворонки, а само оно после дождей притихло в ковыле и бесчисленных степных разноцветах…

И вот на это поле беззвучно опустилась летающая тарелка. Небольшая такая, цвета кофе с молоком. Обыкновенная. Внизу открылся люк. Из него по лесенке выкатились две серебристые капли, похожие друг на друга, как две капли воды.

И заговорили друг с другом, залопотали, но так, что им обеим было понятно.

И содержание их беседы было приблизительно таким: — Красота-то какая! А воздух! А природа! Ну, вот, можно теперь сюда всем нашим и переезжать!

Это одна капля такое сказала.

А другая хихикнула: — Ага. И будем мы тут жить и размножаться. Пока какой-нибудь умник с другой планеты незаметно не подкинет нам забавную травку.

— Или что-нибудь ещё, — добавила другая капля.

Капли переглянулись, каждая со своим отражением в другой, и забулькали, засмеялись.

У них в это утро было очень хорошее настроение.

В 1998 году я удачно влился в ряды российского рабочего класса. Из рядов актюбинской интеллигенции вылился, а в ряды рабочего класса России влился. Не нужно было нос совать, куда не следует, не нужно было насчёт богоданной власти ехидничать. А тут ещё, совсем кстати, прогрессивная общественность обнаружила у меня национальность, не совместимую в городе Актобе с должностью главного редактора русского телевидения. И загремел я под панфары в ряды российского рабочего класса. Удачно загремел. Работа и казённая квартира для проживания. Не всем так везло, когда их из Казахстана выдавливали на какую-нибудь историческую родину. В Актюбинск я заезжал. Встречался с друзьями-журналистами. В частных СМИ кое-кто удержался. Хотя замечательную радиостанцию «Рифма» прикрыли. Предлог — не соблюдались какие-то пропорции. Будто бы на русском языке «Рифма» вещала больше, чем на казахском. На деле — радиостанции на казахском языке были просто против «Рифмы» неконкурентоспособными. Закон-дышло развернули против «Рифмы» — и радиостанции не стало. Ну, так я про друзей-журналистов. Друзья встречали меня с распростёртыми объятиями. Плакали, тяжело переживая разлуку. Звали обратно. Предлагали работу. Одна близкая подруга, редактор газеты, советовала заняться… торговлей… — Саша, у нас тут бизнесом заниматься — все условия. Ну, можно начать с малого — куртки привозить из Китая, тапочки… А, слушай, ты же, кажется, видео снимаешь? У нас можно свадьбы снимать, на этом хорошо зарабатывают. Я тебе могу клиентов подыскивать. Пишущие коллеги помнили и высоко ценили мои журналистские способности и, видимо, старались с ними не связываться. Я пытался слабо возражать, говорил, что нельзя, кому попало лезть в торговлю, что для этого тоже талант нужен, но меня почему-то не понимали. Приводили примеры большого денежного счастья неуехавших актобенцев. Но я против торговли был категорически. Потому что у меня был опыт. Когда-то, в благословенных семидесятых, мне довелось торговать помидорами. У нас в Растсовхозе овощами торговали почти все. Иначе просто нельзя было жить. Рабочий в совхозе получал в месяц шестьдесят рублей. Ну и что, если он сосланный немец, или молдаванин? У всех были семьи, дети. Которых нужно кормить, одевать. И вот эти, советской власти недолюди, весь день выращивали овощи в совхозе, а вечерами и по выходным — у себя дома. С февраля — рассаду в ящичках, горшочках, потом — в парниках, под плёнкой. Уже в июле рейсовый ПАЗик загружался под завязку свежими огурцами, помидорами и вёз их в город, на базар. Как-то незаметно семьи условно-вольных поселенцев стали покидать длинные бараки, где они жили по семье в одной комнате. На тридцать восемь комнаток на улице уборная. В ста метрах от бараков — колодец. Немцы, татары, молдаване уходили из бараков, потому что выращивали и продавали овощи, а на вырученные деньги строили себе дома. И появились свои улицы, которые называли соответственно — Берлин, Молдаванка… Не официально, конечно, кто бы им такое позволил! Наша семья овощами занималась на любительском уровне. Мама работала в совхозе фельдшером, папа — мастером на заводе ферросплавов. Но и у любителей стали как-то получаться «излишки сельхозпродукции». Которые закон позволял продавать на колхозном рынке. Но возникла проблема: кому торговать? Я сразу сказал, что я. Во-первых, потому, что ни папа, ни мама на такое позорное в нашей стране дело ни за что бы не пошли. Папа ещё, к тому же, был членом партии. Ну, а во-вторых… Я всегда любил ввязываться в разные авантюры, порой даже не представляя, чем это может закончиться. Ну, и… Собрали мы корзину помидоров, посадили меня на автобус… На третий-восьмой раз у меня уже появился опыт. Я узнал, что главное — это с утра занять на базаре самое лучшее место. И, вместе с коллегами-мешочниками пристраивался поближе к железным воротам базара, которые открывали в семь часов утра. Ворота открывались — и толпа лавиной врывалась на пространство рынка. А я был молодой, и мне всё это было смешно. Я как-то не думал про деньги, которые мне на этом рынке нужно было заработать, наторговать. Я смотрел на происходящее, как на игру. Все бежали — и я бежал. У меня ноги были длинные, поэтому я легко, даже с мешком огурцов, оказывался впереди всех. Ну, и — кидал его на лучший прилавок: занято! Удавалось такое не всегда. Да и торговля у меня случалась не часто. На продажу мы овощей не выращивали. Только, когда получались «излишки»… Но и тех считанных «сеансов» предпринимательской деятельности, в которых мне довелось участвовать, хватило мне для того, чтобы раз и навсегда для себя уяснить — торговля — не для меня. Для торговли нужен талант, нужны особые люди. И покупатель это чувствует. Он к тебе подходит — и он уже чувствует, что ты — не Продавец. Так — случайный человек. И он проходит мимо, только скользнув по тебе взглядом. И тут не имеют значения цена товара, его качество. Ты — не Продавец. У тебя не купят. Либо, купят в последнюю очередь. Когда уже пойти некуда. Когда купить больше не у кого. И тогда этот покупатель подходит к тебе, с кривой ухмылочкой роется в твоих прекрасных, один-в-один помидорах. Протёртых от пыли перед базаром тряпочкой, уложенных аккуратно в корзину — те, что поплотнее, оранжевые, внизу, а те, что самые спелые, алые — сверху. И вот этот покупатель в них роется. Ты ему уже сказал, что отдаёшь за полцены, что они местные… — Ага, говорит, «местные». Жена у тебя на Кавказе вкалывает, а ты тут три шкуры дерёшь! Спекулянт!!! Потом залазит рукой в самую глубину корзины, достаёт оттуда недоспелый помидор и спрашивает: — Сколько это будет стоить?.. Кавказец? Я брился и переодевался. Я разговаривал с ними на литературном русском языке и на диалектах. Не помогало ничего. Когда женился — пристраивался рядом с тёщей. Она продавала свои восемь корзин помидоров, и одну мою, стоило мне только отойти на минуту. А что случалось, когда нужно было брать весы! Тоже очередь к служащему базара, который выдавал каждому продавцу весы. И — не просто так, а — под залог. Нужно было дать три-пять рублей, или какой-нибудь документ, ценную вещь. Когда я пришёл в первый раз и отстоял очередь, меня базарник спросил про залог. Кто ж его знал!.. Не было у меня ни трёх рублей, ни колечка с бриллиантом, чтобы отдать за весы. А сзади уже очередь начала волноваться. — Уходи! Не задерживай! Порылся по карманам… Комсомольский билет! Протягиваю базарнику — пойдёт? Он с сомнением вертит в руках документ, цвета крови отцов и дедов, которые когда-то нас, кулаков, всех поубивали. Громко вопрошает очередь: — Комсомольский билет — это документ? Очередь не очень дружно подтвердила. Всем хотелось поскорее получить весы и бежать к прилавку. Базарник кинул мою сомнительную ксиву в коробку, на ворох залоговых «трёшек» и «пятёрок». Выдал весы… И вот значит, базар, торговля — всё это осталось у меня в памяти, как не очень хороший сон. Как серия уроков, на которых, как ты ни учил, как ни старался, а приходилось всё время получать двойки. И наступила новая эпоха. Социализм, минуя стадию коммунизма, перешёл к капитализму. Спекуляция, торговля и предпринимательство стали называться одним иностранным словом «бизнес». И многие туда пошли. И купили машины, и построили роскошные дома. И говорили мне: — Пойдём, ведь это так просто! А я знал, что это не просто. Что каждому — своё. Кому-то — торговать. Кому-то лечить людей. А кому-то — писать рассказы и книжки, которые на всей земле с интересом будут читать два-три десятка человек. Но это нужно тоже. У каждого вполне определённое, своё место под звёздами. И к этому месту, к этой крохотной ячейке мироздания жизнь сама направляет нас. Нужно только прислушаться и не стараться печь невкусные пироги, когда до боли, до потери рассудка на обыкновенном заборе хочется нарисовать радугу немыслимой красоты…

Генка Черкасов работал у нас в телестудии кинооператором. Высшей категории у него не было. Потому что молодой. Высшую давали тому, кто уже в годах и поближе к начальству. А Генка к начальству всегда был настроен критически, всегда со смешочком. Поймал как-то в фойе смазливую любовницу своего шефа, и стал тискать, почти прилюдно, приговаривая: — Да, ладно, да, чё ты! Чё, с Мурзагали тебе можно, а со мной нельзя? Айнурка пыталась вырваться — неудобно, люди же кругом! Коллеги! А Генка всё приставал: — Да, расслабься ты! Вроде бы шутка была, но опасная. Неуважительная по отношению к Мурзагали Кенжетаевичу. Но Генке было всё равно, с кем цирк устраивать. Ещё на высоте, на канате. Без страховки. На том мы и сошлись. И подружились. Генка оказывался душой любого общества. Всегда шутил, всё умел. В армии три года проработал поваром. Это обстоятельство весьма благоприятно сказывалось на стихийных междусобойчиках, которые возникали у нас от всякого мелкого повода. Так, прогуливались мы как-то во время обеда по колхозному рынку. В мясных рядах Артурчик обратился к одной торговке с просьбой поделиться с ним обрезками ненужного мяса. У него дома сидел породистый пёс Эврик, который, как все собаки, любил мясо. А время тогда, в конце восьмидесятых, было ещё человеческое, поэтому торговка не только собрала Артуру в пакетик мясных обрезков, а ещё и денег ни копейки за это не взяла. Когда вернулись на работу, Генка в тот пакетик заглянул и сказал Артуру, что фик получит его Эврик, нам и самим такого замечательного мяса мало. Мигом нашёл кастрюльку, электроплитку. Какой аппетитный запах заструился, пополз по коридорам телекомпании! Я за свою жизнь много чего покушал, но пир, который из мясных обрезков устроил нам Генка в редакции, остался одним из самых ярких воспоминаний. А ещё никто не мог сравниться с Генкой в искусстве приготовления шашлыка. Я смотрел, как он режет мясо, как смешивает куски со специями. Как проворачивает их потом на огне. Но у меня так никогда не получалось. В этом был какой-то фокус. И однажды мы, группа журналистов программы «10?», куда органически входил и Генка, решили выехать на шашлыки в лесопосадку. Не будь, конечно, Генки, то и мысли бы о такой поездке могло не появиться. Генка — это уже событие, это уже праздник. А тут ещё предполагалось и вкуснейшее горячее мясо, естественно, с водкой. Место выбрали за городом, в посадках карагача. Весна, только сошёл снег. Полно сухой травы. И карагачи все стояли вокруг, как высохшие колючки. И вот в этом-то, архипожароопасном месте, Генка стал городить мангал. Он нам всем сказал, мол, не беспокойтесь, я всё знаю, я сколько раз и не в таких местах шашлыки готовил. Ну, да. Кок на подводной лодке. Сунул шашлыки в атомный реактор, вынул — вот они и готовы! Генка быстро штыковой лопатой освободил среди карагачей площадку от сухостоя. Выкопал траншейку. Мы уже ему натаскали кучу веток, сухой травы для розжига. Быстро всё так делалось. Видно было: Генка — мастер. Никто лучше не сделает. Трава под хворостом вспыхнула моментально. Костёр быстро разгорелся. Потом дунул ветер, и загорелось вокруг всё. Вообще, пожар в лесу — это дело страшное. Когда пламя только перекинулось на полянку с травой, мы ещё пытались тушить. Затаптывали языки пламени, пытались сбить огонь ветками. Генка притащил из машины старое стёганое одеяло, мы набрасывали его на огонь, топтали. Ничего не помогло. Порывы ветра быстро раздували очаги огня, возник нестерпимый жар. В конце концов, тушить пожар потеряло уже всякий смысл. Машину я заблаговременно отогнал в сторону, мы собрались около неё, смотрели издали на творение рук человеческих. Нас, конечно, мучила совесть. Потому что мы всегда в своей программе боролись за справедливость, учили беречь лес от огня, переводить через улицу старушек, не обижать кошек. А тут собрались и все, такие умные, спалили лес… Моё одеяло местами тлело. Мы его аккуратно во всех проблемных местах притоптали, уложили в багажник. И… Поехали искать новое место. Мясо-то осталось. И водка. На этот раз всё получилось замечательно, с соблюдением всех мер пожарной безопасности. Шашлык был очень вкусным. С дымком… В каждом человеке сидит примитивный уголовник, преступник. Сидит до поры до времени и не высовывается. Потом, в какой-то момент, вылазит, бьёт кого-нибудь по кумполу, забирает деньги, либо насилует беззащитную девушку, либо — подделывает доллар. И, вот, например, «за границей» — они там преступления делают ещё, из-за славы. Убьёт злодей человека — и бежит скорей к телевизору узнать, что там про него стали рассказывать. Или — насилует — и к телевизору, опять насилует и — к телевизору. Для них там, «за границей» если бы не было телевизора, то многие бы преступления просто потеряли смысл. Наши люди скромнее. Если кто и убивает, то обязательно по уважительной причине — ну, там — пьяный был, не помню. Насилует — так только из удовольствия. Не скажу, что мы от своего нечаянного преступления получили какое-то удовлетворение, но всё-таки ожидали какого-то резонанса. Ну, что средства массовой информации, к примеру, мы, узнают о пожаре в лесополосе, о такой вопиющей халатности, безответственности. О, возможно, умышленном, поджоге. Сейчас бы, к примеру, несколько горлопанов уже бы сидели в кутузке «за экстремизм». Следующим после происшествия вечером мы с Галиёй Жалдыбаевой, как обычно, вели программу «10?». По стечению обстоятельств, на передачу был приглашён представитель пожарной службы с очередным обзором событий за последнюю неделю. Про пожар в лесу ничего не сказал. Я этого дела не мог так оставить. Как так — совершил преступление, спалил лес, а об этом никому не известно? Спрашиваю: — А, не было ли каких пожаров за городской чертой? Не поступали ли какие сигналы? (Знаю, блин, сам видел — дым до самого неба!). — Нет, отвечает пожарный, — ничего такого за последние дни у нас не случалось! Генка в этот день стоял за стационарной телекамерой, наблюдал за всем этим телешоу через видоискатель и держался за рукоятки, чтобы не упасть со смеху. В общем, совершили мы преступление и никакого от этого резонанса не получилось. Никакой дополнительной славы. Но… Как вы думаете, чего это я так легко о наших злодействах рассказываю, и никакого раскаяния, никакого стыда? Будто бы даже похваляюсь таким нехорошим поступком. Молчал бы уже. А то теперь все хорошие люди могут про меня плохо думать. Ну, скажу я вам, не всё было так просто, так легко. И все мы, конечно, переживали за случившееся. И, ведь, тушили, как могли. И получили ожоги. Брови, ресницы пообгорели. Могли и сами, дураки, в том огне сгореть. Я через два месяца поехал туда, на место нашего пожара. Преступника всегда тянет на место преступления. И… Я не увидел сожжённого нами леса… Высокая, в пояс, зелёная трава. Зелёные, все в молодой зелени, карагачи… Видимо, весной безлистные деревья были наполнены влагой, а на мокрой ёще земле сверху была только подсохшая трава. Деревья не пострадали. Легко стало. Как будто груз какой тяжелый, неприятный, свалился с души… В нашей компании был грех, который, я так думаю, присущ всем представителям журналистской профессии поголовно. Это я про выпивку. Выскажу крамольную мысль, но вы, молодые, которые только мечтаете стать журналистами, меня не слушайте. Все журналисты пьют. Но это нехорошо. Потому что вредно. Сто граммов алкоголя убивают сто миллионов нейронов — нервных клеток головного мозга. И они потом не восстанавливаются. Кровь у доноров восполняется, жир на животе благополучно откладывается, даже не знаешь, куда потом его девать, а нервные клетки мозга погибают безвозвратно. Выпил сто граммов водки — и отупел на сто миллионов нейронов. Выпил литр — на миллиард. Медицина уже справляется с заменой любого органа. Если уж очень прижмёт, то за большие деньги и печень, и ухо могут в пробирке вырастить. А вот мозги восстанавливать не научились. Тем более — менять. Может, когда-нибудь, дойдут и до этого. Пропил, уничтожил себе мозгов на полголовы, а потом пошёл в больницу и тебе свежие вставили. Опять пей, сколько хочешь! Или, к примеру, хочет президент сидеть на царском своём месте всю жизнь. Но от долгого сидения не только геморрой возникает, но и мозги портятся, пропадают. Они же субпродукты. И в тепле. Ну, и пишут тогда его имиджмейкеры заявку в специальное медицинское Управление, которое для президентов. Что, мол, подошёл срок нашему дорогому и лично любимому президенту поменять мозги. Дают на ночь лидеру нации склянку со снотворными каплями. Через простую горничную Агафью, которая и пижамку на президента перед сном надевает, и за ночной вазой под кроватью присматривает, чтобы невзначай не опрокинул. Он их доверчиво выпивает, ложится на правый бочок, и смотрит приятные сны. А наутро просыпается уже с другими мозгами. И ни швов на голове никаких не заметно, ни трещин. Но, какие мозги президенту вставят — это уже полностью на совести наших имиджмейкеров и политологов. Ведь, что может получиться: пришла пора президенту нашему мозги менять, а наука, отечественный производитель, ещё к этому времени не поспел. И рады бы его поощрить, купить мозги у своих. Заодно и бюджет можно освоить немыслимо. Но — нету ещё. Сколково недостроили, а последний хороший хирург в Австралию уехал. И тогда уже — куда деваться — нужно будет за мозгами к японцам обращаться, американцам. Или, что ещё хуже — к китайцам. Китайские, может и не хуже других, но недолговечные, их нужно будет менять каждые три месяца… Печали особой, конечно, нет. И за китайские мозги бюджет можно освоить немыслимо, но вдруг президент встанет утром и примется всех за коррупцию к стенке ставить. И начнёт прямо с верной своей горничной Агафьи… Вот и следует, после всего этого, что водку пить вредно, но журналисты всё равно пьют. И Генка Черкасов пил. И я. Но — только после работы. Подвозит, к примеру, Генка меня вечером к дому на своей машине. А у нас ещё — ни у него, ни у меня — ни в одном глазу. Ну, Генке нельзя, он за рулём. А мне уже можно, я же домой приехал. Водка у нас всегда в бардачке лежала, килька в томате… В машине сидим. Генка достаёт стакан, наливает полный. Я произношу тост. Без тоста — никак нельзя, мы не алкаши последние. Прикладываюсь к краю стакана (полный налит, до самого верха, можно расплескать), осторожно выпиваю. Генка уже держит наготове баночку с килечкой, кусочек хлеба. Особо рассиживаться некогда, Генке ещё тоже нужно домой ехать. Он наливает второй стакан. Теперь тост говорит уже он. Стукается вилкой об мой стакан, ждёт, когда я выпью и передаёт её мне. Моя квартира на восьмом этаже. Я успеваю подняться на лифте, войти в прихожую, сделать несколько шагов в сторону туалета и опустить голову в унитаз… Да, я повторю ещё раз, пить вредно. Но все журналисты пьют… Ну, не всегда праздник случался только на моей улице. Всё-таки, это были исключения, когда мы так порознь радовались жизни. Обычно собирались в тёплую компанию — я, Артурчик и Генка. Артурчик — режиссёр. Генка, как я говорил, но могло уже и подзабыться — оператор широкого профиля. Работал и в студии, за стационарной камерой, снимал «Кинором» на киноплёнку. Техника областной студии не поспевала ни за новостями, ни за нашей творческой мыслью. Генка приспосабливался и находил выход в самых безнадёжных ситуациях. Так, оказавшись в сумерках на месте автомобильной аварии, он ухитрился снять сюжет, осветив место происшествия фарами расположенных вблизи легковушек. Детали ему высвечивали фонариком. Темновато, но получилось. Успели к эфиру, даже с учётом времени на проявку плёнки. Когда событие снимала частная богатенькая телекомпания «РИКА», у которой было в изобилии всего — и транспорт, и видеокамеры, Генка пристраивался рядом и включал свою кинокамеру в момент работы конкурентов. А у них на видеокамере лампочка была. И нам доставалось несколько планов с качественным освещением. Журналиста ноги кормят. Генкины ноги на очень смышлёной его голове, продуктивно подкармливали видеоматериалами нашу редакцию. А ещё у Генки была семья. Жена Лиза, и двое замечательных детишек. И он был прекрасным семьянином. Любил жарко и страстно свою жену, от которой потерял голову, ещё до армии. И, ещё до армии, на ней женился. И потом десять лет они жили душа в душу, особенно после того, как Генка сказал, что он в доме хозяин, и в главных семейных вопросах Лиза должна его тихо, не возникая, слушаться. Так что наши алкогольные творческие посиделки не являлись его основным занятием. Как, впрочем, и у нас с Артурчиком. Мы ещё успевали и выпускать рейтинговые программы. А у меня ещё и дача была, и тоже семья, дети… Ну, собирались, иногда мы втроём. Ну, выпивали… И вот дошли мы как-то после работы до моей квартиры, уже порядком навеселе. Чтобы пристойно, без излишеств, просто попить чайку. И разговор, как всегда, был интересный, творческий. Три-четыре кисушки выпили, и тут Генку сморило. Сполз он тихо с табуреточки в кухне прямо на пол, да так и уснул. Слегка развалилась наша компания. Что делать? Генка был душа коллектива. Без него и чай не чай, и шутки не шутки. А с ним — шутки. И поэтому мы попытались его отвлечь от его сонного состояния. Воду в лицо прыскали. За ноги дёргали. Не помогло. И тогда мы решили его побрить. У Генки грудь была очень волосатая. Пышные, кудрявые чёрные кудри от подбородка до резинки трусов. И выглядело всё это как-то дико, нецивилизованно. Я сбегал за импортной бритвой, которая могла срезать любую щетину мягко, комфортно. Я пробовал на себе — погладишь станком по щекам — и уже, как вьюнош пятнадцатилетний. Расстегнули мы с Артурчиком Генкину рубашку, обильно напшикали на его черные заросли пену для бритья и стали станком грудь ему гладить. Генка, естественно, спал. Спал и когда руки ему задирали, чтобы выбрить подмышки. Спал, когда для удобства клали его на бок. Но все волосы подчистую мы нашему другу удалять не стали. Ну, нехорошо это, когда мужчина весь гладкий, как барышня. Мы ему решили оставить кудри на груди. Вернее, на «грудях». Чтобы получилось как-то художественно, что ли. Ну, такой боди-арт-экспромт. Я, как художник кистью, прошёлся станком по горизонтали, обрисовав плавные линии лохматого лифчика. Работали, но боялись. Какой-то внутренний голос подсказывал нам, что, если Генка проснётся, если застанет нас за этим занятием, то минут на пятнадцать, пока он будет нас бить, про дружбу придётся забыть. Но ничего. Закончили всё. Потом отошли с Артурчиком от Генки на насколько шагов и, при ярком свете электрической лампочки, увидели, как это хорошо. Хорошо-то хорошо. Но — всё-таки неловко как-то. Будто бы и красиво сделали человеку, но, ведь его мы об этом не спрашивали. Он бы, может, подсказал, где ему лучше выбрить. И тогда мы решили, пока Генка спит, перед ним заодно уже и покаяться. Я принес из детской толстые цветные фломастеры, и мы стали делать на босой Генкиной груди граффити с извинениями. ПРОСТИ НАС, ГЕНА! МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ! МЫ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕМ ТАКОГО ДЕЛАТЬ НИ-КОГ-ДА!!! Потом, когда слова извинения иссякли, а место на груди ещё оставалось, мы написали МИРУ-МИР! ЧЕ ГЕВАРА! Нарисовали игру в «крестики-нолики». Цветочки разные, для красоты. Ну, что могло по-быстрому на тот момент прийти в голову. После этих процедур — мы опять отошли от Генки на несколько шагов, чтобы посмотреть со стороны, — после этих процедур он стал очень похож на крутого африканского вождя. Если бы ему ещё можно было в нос всунуть ручку от фарфорового чайника… Но тут Генка зашевелился. Он ещё не проснулся до конца, но зашевелился. Мы наспех убрали следы преступления — смели волосы, застегнули Генке на все пуговички рубашку. Вот тут он аккурат и проснулся. А время уже было позднее. Сколько, собственно, можно гулять? Пора и по домам. Выпимших друзей просто так на улицу не отпускают. Мы с Артурчиком пошли Генку провожать. А ночь-то была какая тихая! Лето. Кругом фонари, киоски с алкогольной продукцией. Оно нам уже, будто и не нужно, а Генке вдруг по дороге пивка захотелось. Выпить «на понижение градуса». Трубы горели. — Нам не надо, — мы с Артурчиком хором сказали, — а Генка уже заигрывал с киоскёршей. Кто из нас, из женатых мужчин, в пьяном виде не заигрывал с киоскёршами? А Генка ещё в чём-то этой продавщице захотел поклясться, хотел на себе рубашку расстегнуть. Мы с Артурчиком буквально повисли у него на руках: — Не нужно, Гена, на улице холодно!!! И довели мы своего друга до самого подъезда. И, можно сказать, с рук на руки передали его любимой жене Лизе. И, когда за Генкой захлопнулась дверь, вздохнули с облегчением, вытерли со своих напряжённых лбов холодный пот. Дальше вечер закончился вполне благополучно. Разошлись по домам. Легли спать. А могло-таки всё и развернуться иначе. Генка, когда зашёл домой, ничем Лизу не удивил. Хозяин домой пришёл. Ну, слегка выпимши. Но, когда он стал раздеваться… Когда он снял рубашку!.. Лиза рассказывала, что Генка захотел нас с Артурчиком убить. Он вначале увидел глаза Лизы. Потом посмотрел на себя в зеркало. А потом захотел нас убить. У него дома в прихожке стоял велосипед, он его схватил, рванулся к выходу. Чтобы нас догнать. И учинить расправу. И не простую, а кровавую! Но Лиза его не пустила. Стали плакать дети, и Генка остановился. Не сразу, но потом он нас всё-таки простил… Двое детей, жена-учительница… Генка всеми способами старался свою семью содержать достойно. Ушёл от нас на РИКУ — там были больше заработки. Когда у него было жильё в частном доме — разводил свиней. Пытался заняться каким-нибудь попутным бизнесом: привёз из Оренбурга мешок «дворников» для легковушек. Объяснил: в нашем городе «дворники» часто воруют, их у него автолюбители с руками оторвут. Не оторвали. Полмешка ещё долго потом лежали у меня в гараже, потом задубели и так там остались навечно, когда я уехал из Казахстана. Ещё Генка пытался всем на каждом шагу помогать. Ковырялся в моей «Ниве», когда она отказывалась ездить, кого-то куда-то отвозил, кому-то что-то привозил… У него в одном месте, видимо, когда-то забыли шило, и оно не давало ему сидеть спокойно. Но, как Генка ни старался, а вырваться из полунищенского круга существования ему не удавалось. Дети, конечно, с голоду не пухли, но жизнь всё время проходила по формуле «сводить концы с концами». А тут ещё Лиза опять забеременела… Квартиры у молодой семьи на тот момент не было. Снимали… Генка никогда не собирался в Германию. У жены девичья фамилия была Штикельмайер, а это значит, что вся родня с её стороны, сколько её в Советском Союзе ни кормили, а смотрела в германский лес. И тут выяснилось, что для отъезда в другую страну, у стариков Штикельмайеров уже готовы все документы. И, что туда вписана их дочь, Елизавета. И зять Геннадий. И внуки. И Генке нужно в этих документах только подпись поставить напротив «птички». Много ночей они с Лизой обсуждали этот вопрос с «птичкой». Не хотел Генка ни в какую Германию. Он Родину любил. Хоть ему и плохо в ней жилось. И, день ото дня, становилось всё хуже и хуже. «Неказахи» заметно вымывались, выветривались из Актюбинска. Перспектив оставаться не было никаких. Сейчас не сядешь в этот попутный поезд — потом придётся, куда глаза глядят, идти пешком. Германия — не худший вариант. Генка напротив «птички» расписался. Улетал он с семьёй из Оренбурга. Напился в драбадан. В усмерть. Родственники вели его в самолёт под руки. Он слабо сопротивлялся. Заплетающимся языком объяснял, оправдывался каждому встречному, что он русский, что его против воли угоняют в Германию. А, у самого трапа, вырвался, ухватился за штангу шасси и стал кричать: — Не хочу! Не поеду!!! И опять: — Я — русский!.. Мы встретились с Генкой через год. Он меня позвал к себе в Германию, потому что с ума сходил от тоски. Взял на себя все расходы. Если бы у меня была совесть, я бы не поехал. Генка отрывал деньги от семьи, чтобы я к нему прокатнулся. Для совести я себе на этот счёт оставил маленький уголок. Который позволил мне в Германию съездить, но потом об этом напоминал, душевно травмировал и укорял без всякого срока давности. Не за манной небесной уехал Генка в Германию. И у него не было иждивенческих настроений. Брался за любую работу. Развозил на машине по городу булочки. Был страховым агентом, плотником в церкви, телеоператором на местной телестудии. Учил язык, старался разговаривать с местными немцами, учился их понимать. Мы как-то гуляли с ним ночью. Подошли к уличному переходу. Горел красный свет. Улица была абсолютно пустынной. Генка меня попридержал: — Видишь, красный! Мы подождали, пока на светофоре загорится зелёный свет и только тогда перешли улицу. Генка во всём старался вести себя так, как того требовали законы страны, в которую он приехал жить. И… по десятку раз на дню бегал к почтовому ящику, ждал писем от друзей из Союза. В выходные просто садился напротив почтового ящика и ждал почтальона. Генка много хорошего рассказывал о Германии. Вечером, когда у него заканчивалась работа, мы с ним шли к старинному собору. В Германии и вечером, и ночью на улицах светло, как днём. Генка брал пузырёк водки. Небольшой, плоский, он легко умещался в кармане. И мы с ним садились на лавочку напротив собора. И Генка рассказывал о своей новой жизни. Чужое государство помогало ему подыскивать работу. Платило пособие на детей. Выделялись всякие льготные билеты на посещение театра, бассейна. И даже меня Генка несколько раз сводил в бассейн, показав на входе какую-то карточку. Как относятся местные немцы к приезжим? Нет, не танцуют от радости. Но и не «мочат» их в тёмных переулках, не проверяют на каждом шагу регистрацию. В том же, «льготном» бассейне вышла у нас небольшая ссора с мужчиной, лет пятидесяти, которому не понравилось, что мы громко говорим, и что от нас через всю длину зала несёт пивом. Генка услышал в его речи несколько обидных слов, которые выражали недвусмысленное отношение к приезжим и русским, в частности. Генка завёлся, стал возражать. Вместе друг на друга покричали. Искупались. По разу сходили в сауну. Перед уходом сердитый немец к нам подошёл и сказал: — Ведь мы просто спорили, правда? Вы на меня не обиделись? Мы пожали друг другу руки. Генка знакомил меня с новыми своими друзьями. Странные это были встречи. — Здесь нужно забыть, кем ты был раньше, — говорил Генкин друг, Семён, уже взрослый, интеллигентного вида. — Ты здесь никто. Нужно всё начинать «с нуля». Образование, профессия, звание — ничего это не имеет значения. Нужно учить всё заново. Легче всего детям. А, если тебе за сорок?.. У Семёна был какой-то грустный, погасший, взгляд. Однажды Генка пришёл с работы и сказал: — А, давай съездим в Голландию! От границы с Голландией Генка жил невдалеке, решил показать мне другие страны. У них там это просто. На границе обыкновенный дорожный знак: Голландия. И — всё. Ни шлагбаума, ни полиции. По ту сторону знака — ДРУГАЯ СТРАНА! И никто не боится, что проникнет к ним шпион. Не останавливает машину, чтобы на предмет терроризма проверить багажник, похлопать по карманам мужчин-пассажиров, а женщин — по бёдрам. Это у них там, в Ойропе, человек человеку друг. А у нас — враг. Потому что у нас в стране мы выстроили капитализм таким, каким сами себе описывали его в советских учебниках… У Генки я гостил две недели. В Кёльне он сажал меня на самолёт. Я боялся, что будет перевес в моей «ручной клади». А Генка сказал: — Не беспокойся, это же Германия! Часть содержимого моей сумки мы оставили в машине. Остальную часть понесли на регистрацию. — Они тут всему верят и никогда не перепроверяют, — сказал Генка. Мы вернулись в машину, опять уложили в неё мои сокровища. Перед тем, как окончательно распрощаться, Генка вынул свой паспорт: — Смотри… Я заглянул. Генкино фото и фамилия — Штикельмайер. — Сделал так, чтобы моим детям тут было легче, — сказал Генка. Генка ещё слегка подёргался, пытался устанавливать со своей родиной контакты. Приезжал в Актюбинск, привозил для местных телекомпаний видеосюжеты о жизни казахстанских немцев в Германии, пробовал продавать подержанные машины. Но бизнес ему традиционно не удавался, а родина не понимала, чего он продолжает стучаться в её, уже давно закрытые для него, двери. Я получал от Генки письма. Они приходили всё реже и реже. Ему, как отцу многодетного семейства, на льготных условиях продали трёхэтажный дом. А дети вырастали, получали образование, специальность, работу. Недавно дочь Наташа вышла замуж за очень симпатичного парня. А письма постепенно так и сошли на нет. От времени на отношения людей приходит усталость, они теряют свои краски, бледнеют. Но и через пять и через двадцать лет, я знаю, что в Германии живёт мой хороший друг, который помнит обо мне и, конечно, если я попадусь к нему на глаза, он всегда будет очень рад меня видеть. И это — Генка Штикельмайер. Наверное, уже — Ганс…

Геноцид армян… Был или не был? — решают политики. Но были в живых полтора миллиона армян, а потом их не стало. Назови это, как хочешь. Геноцид. Менеджмент. Акция против «понаехали тут», — патриотизм, то есть.

Я о другом.

Ведь этих сотен тысяч людей кто-то убивал. Это сколько же было убийц?

Ни войны на дворе, ни какой угрозы.

Мирное время.

И вот в это мирное время правительство страны отдаёт распоряжение, и находятся тысячи верноподданных, которые бросаются убивать мирных людей по признаку национальной непринадлежности.