Читаю я девушкам стихи, шучу, а сам думаю: — А вот отрежут мне сейчас яйца — и не писать мне больше стихов никогда… Вот какая связь между строчкой, к примеру, «Я помню чудное мгновенье…» и обыкновенными мужскими яйцами? Прямая! Отрежь поэту яйца — и нет его. И не будет уже никогда стихов, которые будут пробуждать в людях добрые чувства. Чтобы убить поэта — не обязательно целить ему в сердце. Достаточно отрезать ему яйца. На что буду годен я, как человек творческий, после операции? В советские времена можно было бы ещё поменять ориентацию и сочинять стихи о Родине, Партии, Ленине. Тысячи писателей и поэтов, имея полноценные яйца, заставляли себя забыть о них напрочь, чтобы издаваться миллионными тиражами в самой читающей самую поганую в мире литературу, стране… Всё, моё время истекло. Медсестра уже держит в руке шприц. Сейчас мне сделают укол в позвоночник, и вся нижняя половина моего тела станет нечувствительной к боли. Место на позвоночнике замораживают аэрозолью. Теперь нужно наклониться в сторону, чтобы просвет между позвонками стал пошире. Оп-па-а-а-а! Ну, вот и славненько. Вот оно и хорошо. — А потом у меня всё опять восстановится? — Да, да, конечно. Пока тело меня ещё слушается, укладываюсь на стол. Ноги — на подставки. Стол — подобие гинекологического кресла. Вот как у них, у женщин, бывает, всё происходит… Только моя процедура — разовая… Напротив — прямо надо мной — экран телевизора. Как в кинотеатре. Что значит — больница платная! Наверное, во время операции мне мультики будут показывать. Показали бы про кота Матроскина… Вот зажёгся экран. Нет, это не Матроскин… Это… Horror… Мои яйца… Крупным планом… Хирурга зовут Аскольд Иванович. У него есть, наверное, своя могила. У мужика в маске в руке скальпель. А медсестра ему сказала: «Аскольд Иванович, он уже ничего не чувствует, можно начинать». Значит, он хирург. И зовут его Аскольд Иванович. Я ещё не утратил способности к аналитическому мышлению. Под рукой у меня что-то шершавое, будто кто мне подложил валенок. И зачем мне тут валенок? Посмотрел туда, где лежит моя правая рука. Она лежит у меня на ноге. На моей волосатой ноге. Это я на неё подумал, что она валенок. Она теперь отключена от верхней половины тела и ничего не чувствует. Фу, ты, чуть кино не пропустил! Мне же уже начали отрезать яйца! Оказывается, ничего сложного, плёвое дело. Если кому надо, я и сам, пожалуй, смогу. Аскольд Иванович перевязал мне бечёвкой яйца у основания, так, что мошонка вокруг плотно их обтянула. Потом сделал надрез. Кожа легко разошлась под острой сталью, обнажилось одно яичко. Аскольд Иванович захватил это яичко пальцами и стал выкручивать. Крутил до того момента, пока не осталось оно на одной тонкой окровавленной ниточке. Ниточку перетянул шнурком, чикнул скальпелем — вот и нет у меня яичка! А у меня ни боли, ни переживаний даже никаких. Смотрю на экран — как будто с кем посторонним всё это происходит. Интересно, нигде это не записывается? Попросить копию видео на память… Вот и второе яичко отсекли, положили в баночку. Когда стали зашивать мошонку, я и спросил Аскольда Ивановича: — А нельзя ли мне после операции забрать яички с собой? Я ещё не знал, что с ними буду делать. Помещу в баночку со спиртом, и буду показывать гостям? Всё-таки редкая вещь — не всякий себе может позволить такое у себя дома иметь. Даже Вексельберг, если бы его Родина попросила… Нет, Родине он бы ещё, может, и отказал, а вот если бы Владимир Владимирович… Привычно пошутил бы как-нибудь вскользь перед иностранными журналистами. К примеру: «Нашему, российскому бизнесмену, мол, яйца только мешают…». Ну — или что-то в этом роде… Ох, как бы они все кинулись наперегонки ампутировать себе тестикулы, если бы пришла вдруг в голову нашему лучшему из лучших такая необычная фантазия…

…А, может, их съесть?.. Вот, говорят, если у храброго человека съесть сердце, то будешь таким же храбрым, как он, если у мудрого мозги — станешь умным. А что будет, если съесть свои яйца?.. — Нет, сказал Аскольд Иванович. Морфологический материал нам нужен для протокола. Сказал — как яйца отрезал. Ах, Тоня, Тоня… И зачем тебе в квартире такая достопримечательность? Ну, я так думаю, что о коварных планах обеспечения твоей половой безопасности Борюсик тебе не рассказывал. Вряд ли ты бы сама одобрила варварскую идею своего мужа. Ну, да чего уж там после драки кулаками махать. Уже всё не только сказано, но и сделано. Я могу не беспокоиться о своей старости. У тебя тоже всё лучшим образом: кумир девяностых — вот он, на блюдечке. И днём и ночью представлен во всех человеческих ощущениях. Меня можно копировать, фотографировать — я предельно материален. Уже месяц, как я живу в одной квартире с Тоней Мерзликиной. (Поганая всё-таки у неё получилась фамилия, оставила бы лучше свою девичью). Как она вообще докатилась до Борюсика? Да, ладно, мне-то какое дело. У меня отдельная комната, компьютер, скоростной Интернет. Борюсика часто не бывает дома. Иногда он пропадает неделями — настоящий бизнес требует себе человека всего, без остатка. Жену он любит, но уделять ей внимание просто некогда. Звонит из разных городов, присылает подарки. Тоня со мной почти круглые сутки. Вместе выходим в город, вместе делаем покупки. Я уже почти освоился со своим новым статусом домашней кошки. Вернее, кота. Которому для всеобщего, да и его собственного, спокойствия, вырезали яйца. Здоровье у меня нормальное, ничего. Мошонка зажила, только шрамики чешутся. Ожидал, что начну полнеть — пока ничего такого за собой не замечаю. И голос пока ещё не изменился. А что? А вдруг во мне до сих пор дремал какой-нибудь Робертино? По утрам я пробую распевать гаммы. Но нет, высота голоса не меняется. Что же тогда изменилось? Отношение к женщинам? Глазами мне они интересны по-прежнему. А плоть у меня после объявления моей глухоты как ушла в спячку, так из неё и не выходила. И особой потери я от этого как бы и не чувствую. Тоня при мне ведёт себя всё более раскованно. Первое время даже кушать стеснялась в моём присутствии. Теперь утром запросто выходит из своей спальни в том, в чём женщину может видеть только муж или лечащий врач. Конечно — и я в моей прошлой жизни тоже не испытывал никакой неловкости, когда выходил из ванной, а на пути оказывалась кошка Чернушка. И на чего только она в своей жизни со мной не насмотрелась! Тоня неплохо сложена. Узкая талия, стройные ноги, упругими мячиками вздутая грудь. Розовые соски, собирающиеся в недозрелую твёрдую вишенку, когда приоткрыта балконная дверь и в комнатах слегка прохладно. По возрасту она мне годится в дочери, хотя сама уже могла бы иметь и взрослую дочь и сына. Вот я, сколько уже к ней присматриваюсь — не могу понять, что же подтолкнуло эту женщину к Мерзликину? Ведь, кажется, что видно за версту, какая это падла. И что же — Тоня одного с ним поля ягода? Хотя это вовсе и не обязательно. Женщин привлекают, в первую очередь, всякие подонки. Можно звонить, писать, подносить цветы какой-нибудь красавице. Сочинять ей стихи, биться головой о железную дверь в её подъезде — и всё это без всякого успеха. Зато какой-нибудь хлыст пристанет к ней прямо на улице, наговорит ей пошлостей, а она в ответ даст ему свой телефон. И уже на следующий вечер он заведёт эту красавицу куда-нибудь в кусты, стукнет по голове, отрежет груди и убежит. И даже не изнасилует. Какое мне, впрочем, дело? Живёт она с этим Мерзликиным — и флаг ей в руки. А вчера ночью госпожа Мерзликина вошла в мою комнату. Серый газовый пеньюар. Стринги. Это, наверное, теперь так называется? Фиговый листочек из лёгкой ткани, который держится на женщине с помощью трёх верёвочек. Тоня сбросила пеньюар — её фиговый листочек был без верёвочек. Опять французы придумали? Верёвочки на стрингах — это новая головная боль врачей-гинекологов. От них у пациенток всякие заболевания от грибков до геморроя. И вот французы, видимо, нашли выход из положения — отказались от верёвочек. И в результате получилась гигиенически абсолютно приемлемая, приятная на вид, ультрамодная вещь. Да, ещё — как же без этого — у моей госпожи были длинные волосы, которые она собирала на затылке с помощью всяких приспособлений. Сейчас это была серая газовая лента. Ну и, конечно, широким жестом узел был развязан, а головой Тоня сделала так, чтобы до черноты темно-каштановые волосы свободно рассыпались по плечам. Вообще-то я в тот момент уже находился в постели. По обыкновению — голый. Прикрытый только скользкой шёлковой простыней. К приёму гостей я не только не был готов. Они мне были не нужны. После операции моя жизнь потекла намного спокойнее. Перестали беспокоить перед сном пустые мужские мечтания. Вот лежал я, к примеру, сейчас, думал о вечном. Мне и дела не было до того, что почти рядом, через стенку, лежит в расцвете лет интересная женщина. Ещё несколько лет назад и страх смерти не удержал бы меня от порыва глухой ночью пробраться к этой женщине в опочивальню и попытать счастья. Прав был Борюсик, когда в условия моего проживания в его квартире он включил такой жестокий пунктик. Ну и — вот. Лежу я совершенно голый, не помышляя ни о каких опасных связях, как тут появляется замужняя женщина Тоня, откидывает край моей простыни и забирается под неё прямо ко мне. А оно мне надо? Противу всяких ожиданий, Тоня не имела на меня никаких видов в том смысле, в каком бы я мог её опасаться. Она как-то осторожно придвинулась ко мне, прижалась головой к моей ладони, немного так тихо полежала и… заснула… И жизнь у меня потекла в каком-то странном новом русле. По ночам я спал с Тоней. Она приходила ко мне, никак не объясняя своего поведения, снимала с себя свои красивые ночные одежды, оставляя, для приличия, на выбритом лобке то зёленый, то бледно-розовый, то оранжевый лоскутик лёгкой ткани. Иногда приносила с собой пару глянцевых журналов, читала перед сном. У меня было ощущение, что я лежу в больнице, выхожу из комы, а Тоня — медицинская сестра, которая таким специальным образом за мной наблюдает. Как-нибудь ночью заглянет ко мне в спальню Борюсик и прибьёт нас обоих. А чего, собственно, убивать? Ведь так же его супруга могла спать и с кошкой, и с плюшевым мишкой. Но что-то во мне от мужчины, видимо, осталось. Я не думаю, что хирург не качественно, не добросовестно сделал свою операцию. Но, видимо, параллельно нужно было удалить мне ещё что-нибудь и из мозгов. Я перестал делать вид, что не замечаю возле себя этой голой женщины. Мне было приятно на неё смотреть. И я смотрел. Однажды мне захотелось провести рукой по пышным её волосам. Я провёл — Тоня с удивлением повернула ко мне лицо. Взяла мою руку в свои ладони и прижала её к своим губам. Наступили какие-то удивительные ночи прикосновений. Мы не говорили друг другу ни слова. Но я гладил шею, груди, бёдра моей странной подруги, прикасался губами сначала осторожно — к плечам, мочкам ушей и острым лопаточкам на спине. Потом, через несколько ночей, прислушиваясь к её дыханию, я позволил себе расширить пределы своих прикосновений. Дыхание Тони учащалось, иногда прерывалось совсем, но вслух она ничего мне не высказывала, не пыталась отстраниться — напротив, иногда сильно сжимала руками мою целующую голову, впивалась пальцами ко мне в седую шевелюру, да, вскрикивала, стонала иногда. Я не решался прикасаться, трогать её ТАМ… А по утрам мы пили кофе на кухне, всё также, только вдвоём, тет-а-тет — как будто ничего не было. Конечно, не было. Что у женщины со мной, при моём положении, могло произойти? Трудно предугадать, как развивались бы эти искусственно смоделированные события. Как отнёсся бы Борюсик к тому, что игрушка его жены, ну, скажем так — слегка одушевлена. Вытряс бы он из меня эту самую душу. Если бы застал собственную жену свою Тоню, в одной постели со мной, в чём мать родила. И рано или поздно, но это всё равно бы произошло. Несмотря на практически бесполые наши отношения, она ко мне привязывалась. И совершенно не думала об осторожности. Муж мог бы, вероятно, простить ей то, что при мне она уже не испытывала ни малейшего стеснения. Потому что меня вполне можно было не принимать за человека. Но она стала по-особенному, на какие-то мгновения — дольше, чем на кошке или собаке, задерживать свой взгляд. И сама не замечала, что замужней женщине так нельзя. Что так уже смотрят на мужчину, которого хотят. И не важно, есть у него на тот момент яйца, или нет. Вообще мужчины, в своём большинстве, напрасно себя изводят всякими вредными мыслями по поводу, якобы, недостаточной величины полового члена, отсутствия достаточной эрекции. Если женщина любит, то ей наплевать и на член и на эрекцию. Главное — чтобы ею не пренебрегли, чтобы чувства её нашли ответный отклик. Чтобы её тоже ЛЮБИЛИ. А всё остальное переживётся, как-то приложится само собой. И непременно они, конечно, будут, эти половые отношения, потому что влюблённые не могут просто так сидеть и без всякого дела смотреть друг на друга. Они должны поделиться своим восторгом, радостью, своим счастьем, а как сделать это иначе, чем через тысячи разных прикосновений и поцелуев сделать приятное своему партнёру? В претензии ли лесбиянки, что полового члена у них нет совсем? И встречаются они и любят друг друга именно по признаку его отсутствия. И потому ли встречаются геи, что за удвоением количества членов они видят более сильные, чем в гетеросексуальных парах, чувства? Приходит Любовь, та самая, которая всему верит, всего надеется, всё переносит, и чего уже там разбираться, член у предмета твоей любви между ног, или вагина? Друг по телевидению, Лёша Печерников рассказывал, что однажды в него влюбилась без памяти одна женщина. Влюбилась — значит — какие тут проблемы. Вывез её Саша за город на своём «Запорожце», трахнул — и дело с концом. Конечно, дала сразу — какие тут разговоры. Но оказалось, что простой половой связью вопрос не исчерпывался. Лялечка Афонина — так её звали — стала его преследовать. Звонила, передавала записки. Встречала на проходной после работы, будто бы случайно — мимо, мол, проходила. Пообещал ей как-то, что обязательно найдёт время поговорить. Назначил время — у магазина «Бутя» в 7 вечера. Опоздал на два часа. Была зима. Злая, морозная, с холодным ветром. Лялечка Афонина превратилась в сосульку. Но ждала. Саше её внимание льстило — но — не более. Во время интимных свиданий он с тоской смотрел на половой орган Лялечки, который она предоставляла ему во всей красе: торопливо раздетая, ноги широко распахнуты, глаза, потупленные ниц… Ну, не нравились Лёше большие половые губы… Обычно для возникновения эрекции Печерникову достаточно было взглянуть на женщину. Или — на свой голый половой член. Посмотреть на него прямо — глаза в глаза… А с Лялечкой ему не помогало ничего. И смотрел. И мануально стимулировал. Не помогало. Сидел как-то, ожидал Лялечку в своём «Запорожце», попался под руки какой-то глянцевый журнал с красотками. В джинсах вздыбилось всё, закоченело — никаких сил нет терпеть! Тут подошла Ляля. Французские духи, шубка на голое тело…

На совсем голое тело. Нет… Ничего не получилось. Как себя Лёша ни дразнил, как ни заставлял. Все подходы к Ляле изъелозил мягким своим, непослушным, членом. Даже на живот не кончил. Ляля плакала. Но потом опять встречала на пути к дому, передавала записки, звонила, добивалась нового свидания… Вот как это всё объяснить, соразмерить, с длиной полового члена, эрекцией? Оргазмом, который женщина непременно должна испытать? Какой во всём этом был смысл? Конечно, Борюсик долго пропадал, но ведь он мог зайти в любой момент в двери, которые были открыты для него всегда. Когда-нибудь это бы обязательно случилось. Рано или поздно, но всё тайное становится явным. Шила в мешке не утаишь… Сколько бы лисица не бегала… Но вышло всё совсем по-другому. Борюсик умер. Нет, его никто не застрелил, он не врезался на скорости в бетонный столб на своём джипе. Борюсик лёг в железнодорожную больницу на плановую операцию. Ничего особенного, как у всех — камни в почках. Отделение для VIP персон. Врачи бегали перед Борюсиком не просто на задних лапках — они старались ступать на кончиках пальцев ног. Без пуантов это, конечно, адски трудно. Но возможно. Борюсик рассчитывал провести в стационаре пару дней, потом — домой. Эскулапы заверили, что операция пустяковая, не страшнее, чем удалить молочный зуб. Борюсик тискал доллары обслуживающему персоналу в нагрудные кармашки, вкладывал купюру в историю своей болезни, передавая её врачу. Правда, это только казалось, что делает он это, не глядя, зачерпнув, сколько придётся, из кармана своих треников. Борюсик всегда деньгам вёл строгий учёт. На операционном столе анестезиолог что-то не так ему впрыснул. Случился шок. Спазм. Срочно Борюсику прорезали в горле дырку, вставили трубочку, чтобы он мог дышать. До почек так дело и не дошло. Решили подождать до лучших времён. Но они так и не наступили. У Борюсика, ни с того ни с сего, обнаружилось двустороннее воспаление лёгких. А потом и почки, которые собирались лечить, стали отказывать. Тоня… Мы с Тоней приходили его навещать. Заходила в палату Тоня, я оставался в коридоре, с телохранителями. Как-то он попросил, чтобы к нему зашёл я. Он спросил Тоню — он с тобой?.. Этот твой… Журналюга… И попросил, чтобы я к нему зашёл. На кровати под тонкой простынёй лежал Борька Мерзликин. Миллионер. Которому было сейчас очень плохо, и даже его миллионы ничем не могли ему помочь. Борька похудел, лицо его было серым, и он совсем не смотрел на меня. Казалось, что он даже не обратил внимания на моё появление. Он смотрел куда-то в сторону и с усилием о чём-то думал. — Привет, Боря, — сказал я… — Как ты?.. Борюсик молчал, додумывая тяжёлую свою думу. Не поворачивая ко мне головы, ответил: — Холодно… Между нами зависла пауза, которая длилась несколько минут. — Ты её ебал?.. — наконец изменившимся, хриплым голосом спросил Борюсик. — Кого? — в ответ переспросил Борьку я. Потом добавил: — Нет… Ты же знаешь что это исключено. — Я знаю — ебал — опять просипел Борюсик. Он мог спросить по-другому, но в языке депутатов и бизнесменов не бывает других слов. Они все — друзья по бизнесу, гольфу, избирательным кампаниям, полицейские чины, братки и крышеватели пришли потом к Борюсику на похороны. Произносили на фене красивые слова. Тоня плакала. Совершенно искренне упала на полированный гроб, обнимала его, говорила какие-то безумные слова. Почти предел мечтаний каждого мужчины: «Чтобы были друзья, да жена, чтоб упала на гроб…». В конце жизненного пути должно быть именно так. Вне зависимости от того, длинный этот путь получился, или короткий. Потом, по прошествии нескольких дней, с молодой ещё вдовой мы сидели в квартире, где я прожил вместе с Тоней такое странное время. Я был евнухом в гареме султана. В гареме, который состоял из одной женщины. Евнухом, который не был ни рабом, ни слугой. Так — пальма в кадке с землёй. Мы сидели с Тоней, и я хотел с ней поговорить. Суть моего разговора была в следующем: Борюсика нет, и оставаться мне с Тоней в своём прежнем качестве не имеет дальнейшего смысла. Ведь договаривался о своей такой жизни я с Борюсиком, а не с ней. Теперь я могу уйти. И я хочу уйти. Тоня молодая, привлекательная женщина. Теперь ещё — владелица огромного состояния. После того, как пройдёт положенный по приличиям срок, она может найти себе достойную партию и снова выйти замуж. Нет, обо мне речи и быть не может — я в этих смыслах уже пожизненно бесперспективен. Да и потом — ведь нас ничего не связывает. Даже обыкновенного греха не случилось. И не случится никогда, уж тут, как ни напрягайся. А для того, чтобы людям вместе жить, грех обязательно нужен. Тоня слушала, тыкая пальцами в игрушку на мобильном телефоне. Когда я закончил, она подняла голову и посмотрела на меня мокрыми глазами.

— Да, конечно, — сказала она, — о чём тут разговаривать — ты свободен. Никто тебя удерживать и не собирается. Иди в свою, честно заработанную, отдельную квартиру и живи там, как хочешь. Я, конечно, ожидал, что могут быть слёзы. Как-никак, но я чувствовал, что, несмотря на моё увечье, Тоня ко мне более чем неравнодушна. Уходить я, правда, собирался всерьёз, но мне хотелось, чтобы меня поуговаривали остаться, не отпускали сразу. А меня отпустили. К Тоне у меня был один вопрос. Так, мелочь. Но всё же было интересно. — Тоня, — спросил я, тебе не трудно будет ответить… Ты будешь смеяться, но всё же… Вот ты ночью приходила ко мне в спальню… На тебе ничего не было, только маленький треугольник из ткани… На чём он держался? Клей, да?.. — Нет, не клей, сквозь слёзы усмехнулась-таки моя бывшая почти сожительница, — но пусть это останется моей маленькой тайной… На том и расстались. Я стал жить в небольшой однокомнатной квартире в двенадцатиэтажном доме на пересечении улиц Абулхаирхана и Алии Молдагуловой. В городе, в котором родился и вырос и который всегда любил какой-то ненормальной любовью. Я слишком был к нему привязан. Если чего-то или кого-то очень любишь — то обязательно потеряешь. Нельзя ничего любить очень сильно. Этим самым мы закладываем программу уничтожения предмета нашей любви. Вот я и допрыгался. Мне пришлось покинуть улицы, с которых делал репортажи, которые любил фотографировать в дождь и в лучах закатного солнца, улицы, про которые я сочинял стихи… В этот город, знакомый до слёз я вернулся тогда, когда он оказался уже не нужен мне для простой человеческой жизни. Но карма человеческая устроена так, что, в конце концов, исполняются все наши желания. Знать бы наперёд все причудливые сценарии их исполнения… И вот живу я, значит, в полном уединении. И провожу свой пожизненный досуг в сытости и праздности. Интернет, телевизор, прогулки по городу. Меня даже не тянуло ни с кем общаться. Кроме, разумеется, моих виртуальных друзей в Интернете. И вот как-то сижу у себя дома на диванчике, смотрю по телевизору, как наш российский политический лидер целует во все места Уго Чавеса, как тут раздаётся звонок в дверь. И кто бы это мог быть? Гостей я не ожидал. Про моё новоё местожительство и не знал никто. Пошёл открывать. Смотрю в глазок — женщина какая-то стоит симпатичная. Но уже в годах. Где-то — не побоюсь подумать — моих лет… И чего же этой старушенции от меня надо?.. Открываю дверь: — Чего, мол, вам угодно? — Здесь живёт, — спрашивает женщина, — и называет имя моё и фамилию. Отпираться я не стал. — Да, говорю, — он живёт здесь. И даже более того — стоит он сейчас перед вами собственной персоной. Дальше-то что? — Саша, Это ты? — опять спрашивает меня эта пожилая женщина и лицом светлеет, видимо, кого-то во мне узнавая. — Да, говорю, — я — Саша. Александр Иванович, если угодно. Женщине этой было очень угодно, что я Саша. На то, что я ещё к тому же и Александр Иванович, она почему-то даже и внимания не обратила. — А я — Оля. Оля Романюк, помнишь? 10-й «б», восьмая школа… Господи! Оля! Оленька!.. Как же я мог её не узнать! Ведь что делают с человеком годы проклятые! — Ой, говорю, Оля! Здравствуй! А я думаю — каким ветром занесло ко мне такую интересную женщину. Слушай, а ты почти не изменилась. Ну, может быть, самую малость… повзрослела… А я как раз про тебя недавно вспоминал. Как мы с тобой целовались… учились целоваться… Да, проходи, пожалуйста, чего мы тут, как дураки, встали в дверях. Я пропускаю эту женщину, которая назвалась моей Олей, в квартиру. Да… Оля… Оленька Романюк. Конечно, помню. Такое не забывается. Если бы не расстались тогда — Оленька переехала с родителями в другой город — то быть бы мне отцом в пятнадцать лет… Как я тогда переживал! Да, это она… Конечно, она, Оленька Романюк. Самая красивая девочка в классе. И самая умная. Это потом осталось у меня на всю жизнь: я испытывал любовь и половое влечение только к красивым и умным женщинам. Большая часть моего высшего образования — от них. Я достал из своего потайного шкапчика бутылку «Каберне»: — Садись, Оленька, рассказывай!.. Всё-таки — как ты меня нашла? Вопрос, конечно, совершенно праздный — где можно спрятаться от людей в XXI веке? Сайт «Одноклассники», чего тут уж сильно гадать, напрягаться. Оленька сейчас одна. С мужем не сложилось. Дети выросли, разъехались, у всех свои семьи. Оленька в Интернете узнала обо мне, как ей показалось, почти все: адрес, одинокое моё семейное положение. Ещё сейчас своими глазами увидела — жив, здоров. Заходила в ванную, руки помыть — никаких женских вещей, приличных для этого места, не заметила. Ох, Оленька, Оленька… Уж лучше бы они были… Беседа получилась лёгкой и непринуждённой. Поговорили обо всех. Всех вспомнили. И Таньку Огневу, и Сашку Кенбаева. Конечно, и про нас. Как ходили смотреть оперу «Риголетто» — к нам приезжали московские артисты, — как вдвоём уезжали за город кататься на лыжах. Как зимой нам нужно было целоваться, а на холоде это не только вредно, но и почти невозможно. И я попросился у сторожа пустить нас в новый пятиэтажный дом, который на-днях должны были заселять — там уже включили отопление. Тогда был социализм, и сторож пустил нас бесплатно. Правда, посмотрел на нас так, будто мы там собираемся заниматься всякими глупостями. А мы и не собирались. Просто оно как-то так само собой всё получилось… У Оленьки на спине, под левой лопаткой, маленькая родинка. Мы уже так хорошо разговорились, так насмеялись, а Оленька — та даже ещё и чуть всплакнула, что впору было мне спросить, на месте ли та родинка. И не появились ли где ещё какие-нибудь пятнышки. И я чувствовал, что уже должен об этом спросить. А в ответ мне должны сказать что-то вроде — да ну, мол, неудобно, ты что! Потом добавить — старая я, мол, уже, Саша. Ну, а я обязательно должен настоять, убедить, что нет — не старая, все ещё впереди. Лучше даже так, что — всё у нас ещё впереди. Вместо этого я вдруг замолчал. Язык вдруг застрял в горле и перестал двигаться. И Оленька заметила, конечно, эту во мне перемену. Слова, которые уже должны были прозвучать, так и остались во мне. И то, что я замолчал, превратило их, невысказанных, смысл в совершенно противоположный. Что не хочу я видеть её родинку. Что, наверное, действительно, и возраст для романтических свиданий не тот. И, что впереди у нас ничего уже не будет… Эх, Оленька… Оленька… Эх вы, женщины с миллионами светлых и радужных воспоминаний юности — сайт «Одноклассники» не всегда может подарить вам возвращение к первой любви. Прежде, чем ехать к тому, с которым собирались когда-то быть вместе даже после смерти, поинтересуйтесь — а есть ли у него яйца? Или хотя бы — в каком они состоянии? А уже потом — холост, разведён, здоров ли… С квартирой или оформил ипотечный кредит в рассрочку на пятьдесят лет… Оленька ушла из моей жизни. Теперь уже насовсем. Я в одиночестве своём, в холостячестве спал, кушал, прогуливался вечерами по проспекту Абулхаирхана. Который был когда-то проспектом Ленина, а потом его переименовывали пять раз, пока пришли к самому благозвучному названию. Любил посмотреть новости по Российскому телевидению. Там в последние два дня российский лидер целовался с каким-то африканцем африканского происхождения. Россия — преемница СССР. Её лидер, исходя из политических целей, должен обязательно целоваться с иностранцами. Везло, когда попадалась Анжела Дэвис. Она ещё без лифчика всегда ходила. Ну, а если какой-нибудь Мугабе… Всё равно тут ничего не поделаешь. Это же всё для страны, для Родины… А город Актобе — бывший Актюбинск хорошел и расцветал с каждым днём. Тому способствовали серьёзные причины внешнего происхождения. В областном центре через месяц должны были встретиться руководители великих государств — России, Казахстана, Украины… Саммит, в общем. Со стороны Казахстана президент Назарбаев. Со стороны России… В народе, когда обсуждали предстоящее событие, всё время путались: то говорили Путин, то — Медведев. Бывало, находился кто-нибудь за столиком, где играли в домино, или в маршрутке, кто переспрашивал: — А кто такой Медведев? Ему говорили, что Медведев — это исполняющий обязанности президента России. И добавляли, что Путин — это исполняющий обязанности премьер-министра России. Ещё говорили, что Путин заранее, уже давно, заказал себе в Германии клона. Потом там же, в Германии, клону сделали пластическую операцию. Документы выписали на хорошую русскую фамилию Медведев. В Актобе они должны были приехать оба — и Путин и Медведев. С недавних пор в России стали считать, что одна голова у власти хорошо, а две — лучше. Так вот. Актобе готовился к приёму дорогих гостей. В скверах и на бульварах высаживались свежие цветы, в считанные дни то тут, то там — везде, куда указывал властным своим перстом аким (глава) города Сагиндыков, возникали уличные бассейны с фонтанами. Что удивительно — фонтаны включали сразу, не дожидаясь приезда высоких гостей. Забегая вперёд, скажу, что саммит прошёл на славу. Местной ГАИ спустили план оштрафовать и отправить на автостоянки восемь тысяч автомобилей. План выполнили на двести процентов. На автозаправки города выбросили десант налоговой полиции. Почти все пришлось закрыть, потому что у королей бензоколонок обнаружилась масса всяких нарушений. Участковые полиционеры провели разъяснительную работу среди жильцов домов, прилегающих к центральным улицам и площадям Актобе — чтобы в дни саммита не высовывались и не проявляли праздного любопытства. В результате город выглядел полупустым. Ни тебе пробок на дорогах, ни — подозрительных человеческих скоплений, кроме, как в специально отведённых для этого местах. Над улицами и площадями барражировали вертолёты. На крышах домов сидели снайперы. Среди них, на самом опасном и ответственном участке, — Герой Республики, Кеншилик Найманбаев. Во время одного из последних визитов президента Назарбаева, Кеншилик заметил за километр, как сотрудник дорожной полиции прицелился в машину главы государства. Это потом выяснилось, что любознательный инспектор хотел скоростемером прикинуть, как это Нурсултан Абишевич по нашим улицам нарезает. Ну, Кеншилик его и кокнул. И получил Героя. За проявленную бдительность, за патриотизм и профессионализм. Тихо и покойно было в дни саммита в Актюбинске. Я перечисляю все эти события не потому, что они так всецело меня занимали. Сон. Прогулки. Президенты… Отвлекаясь на них, я старался забыться, уйти от мыслей, которые кололи меня, жгли, не давали покоя. Можно ли как-то отвлечься от зубной боли?.. Я думал… я вспоминал о… Тоне… Смысла в этом не было никакого. Я понимал это ещё тогда, когда мы разговаривали с ней о моём уходе. Тоня мне нравилась. Но было бы смешно и нелепо представлять, что у нас может получиться какая-то совместная жизнь. Я больше не мог находиться на правах игрушки, а жить в одной квартире с женщиной, которой ты не муж, не брат и не любовник… У Ремарка в одном из романов описывается встреча женщины с мужем, которого во время войны после ранения комиссовали. Мужчина жив-здоров, руки-ноги целы, глаза на месте и улыбается даже. Но увидела его жена, его женщина, и закричала так, как будто сейчас, в эти минуты, узнала о смерти мужа. Ему на передовой пулей оторвало яйца… Так вот — я что и думал: Тоня молодая женщина. И ей нужна нормальная жизнь с нормальным мужчиной. Пусть у него не будет руки, ноги, но пусть он будет нормальный. Калека такой категории, как я, не может ни на что рассчитывать. Нет… Всё-таки странно… Почему я, не имея уже никаких плотских желаний, всё вспоминаю об этой женщине, думаю о ней? Отчего мысли постоянно возвращаются к ней?.. Что ли совсем уже достало одиночество с этим долбаным телевизором и прогулками по родному городу? А, чтобы не было одиночества, обязательно жить с женщиной?

А ей то от этого будет каково? Как там: «…но, если бы, любя, ты захотела новых встреч, Я б отказался от тебя, чтобы любовь твою сберечь…». Конечно, речь в этом стихотворении шла не об отрезанных яйцах, а, скорее, о яйцах действующих, и об их несомненной опасности для молодой девушки, но смысл, однако же, остаётся один — если человек тебе дорог, то откажись от него, даже если он к тебе тянется, во имя его же будущего счастья. А что, Тоня, бывшая жена моего бывшего школьного товарища, мне дорога? У нас что, общие интересы? Да мы ведь не разговаривали даже толком ни разу. Не было ни доверительных бесед, ни откровений. Просто пожили какое-то время, молча уступая в чём-то друг другу, улыбаясь за общим столом, проспав, обнявшись, несколько странных ночей. Теперь вдруг оказалось, что всего этого мне стало не хватать. Мне одиноко пить свой утренний кофе. Я долго не могу заснуть, потому что мне хочется, чтобы рядом со мной кто-то был. И не просто кто-то, а именно эта женщина Тоня, которой, как она показывала мне всем своим видом, ничего от меня не надо. И мне хотелось, чтобы она лежала рядом со мной именно так — без одежд, тёплая и внимательная. Мне хотелось на спящую неё смотреть долго-долго… Всё-таки мне доктор чего-то там не дорезал — ведь человеку в моём положении не должно приходить на ум ничего подобного. И вообще — нужно забыть уже об этой женщине. Как и обо всех женщинах вообще… В дверь кто-то позвонил. Оля? Нет. Оля сюда уже никогда не придёт. Не буду открывать. Пропади оно всё пропадом. Глаза бы мои никого не видели. Вот — странное дело — когда-то от страха перед полуголодной жизнью в подвалах и в колодцах теплотрассы я позволил себя искалечить. А теперь, сидя в сытости и спокойствии в отдельной квартире, в центре любимого своего города, я хнычу и чуть ли не закатываю истерики. Ах, мол, как плохо мне, как одиноко! Ах! И не нужен теперь я никому!.. А в дверь звонила Тоня. Я разглядел её в глазок, но верить в то, что вижу, не хотел. Тоня не могла ко мне прийти. Потому что прийти ко мне она не могла… Дверь я открыл. А это была правда, Тоня. — Саша, сказала она просто, без всяких предисловий. Саша, ты почему здесь сидишь, как сурок? Ты почему не звонишь, почему ко мне не приходишь? И я подумал — действительно, ерунда какая-то. Почему это я к Тоне не захожу и даже — не звоню. Что мы — враги какие-нибудь? Мы стали пить кофе, потому что нужно чем-нибудь заниматься, когда хочешь чего-то сказать, но слова необходимо подыскивать — они появляются не сразу. Паузы — их можно заполнять прихлёбыванием, дуя, обжёгшись, выбирая в вазочке подсластитель или конфету. Вот в таких условиях Тоня сделала мне предложение. Вообще предложение должен бы был сделать я. Но, в силу вышеизложенных причин, я просто не имел на это права. Предложение от такого человека, как я можно было бы расценить, как насмешку, как оскорбление. Понятное дело, что я бы никогда на это не решился. И потом — ну, ладно, делаю предложение я. И что в подтексте: — Давай поженимся, но только пусть у нас в жизни не будет этого. Я тебя очень люблю и готов с тобой жить до тех пор, пока смерть не разлучит нас, но только этого у нас с тобой никогда не будет. Поэтому предложение мне сделала Тоня. Она сказала, что она взрослый человек и не собирается умерщвлять, хоронить в себе женщину, приносить себя в жертву даже сильной и большой любви, если она будет без этого. Ей это обязательно нужно. Но — только со мной. Она, Тоня, не только любит меня, она безумно меня желает. Она хочет, чтобы у нас было всё, чтобы это не прекращалось ни днём, ни ночью. Она чуть с ума не сошла, когда лежала голая рядом со мной, притворяясь тихой и спокойной. Тоня уже всё продумала. И ей только нужно моё согласие. Согласие на ещё одну операцию. Мне должны опять пришить яйца. Операция, конечно, дорогостоящая, но денег Борюсика хватит для исполнения любых желаний. В Уругвае водится редкая порода обезьян — макаки лирохвостые. Животное очень похотливое. Самцы, когда самки нет рядом, делают всё себе руками, потому что иначе просто не могут жить. Уже первые опыты по пересадке яиц макаки лирохвостого свинье дали поразительные результаты. Известный миллионер Х решил рискнуть и вшил яйца макаки своему телохранителю. Не сам, конечно. Телохранитель триумфально прошёлся по всей женской части прислуги, и стал подбираться к любовнице самого Х. Миллионера спасла от позора автокатастрофа, которая случилась очень кстати, и в которой телохранитель погиб. — Ну и ладно, — сказал я, — терять мне, в общем, нечего — от макаки, так от макаки. А вдруг и правда, что получится. Я очень. Очень хотел, чтобы получилось. Меня выписали из лечебницы через месяц. Две недели я провёл на Гавайях, где прошёл курс реабилитации. Не буду посвящать в подробности, только скажу, что после всех восстановительных процедур, я почувствовал себя совершенно здоровым. Но всё-таки окончательное счастье могло быть возможным только после встречи с Тоней. Я был очень благодарен ей за всё то, что она для меня сделала. Мне очень хотелось скорее с ней увидеться. И не только. На этот раз Тоня пригласила меня в свою спальню. — Нет, сказала она — Борюсик никогда сюда не заходил, у них была для этого супружеская спальня, где сейчас ремонт, и, скорее всего, будет биллиардная. Мы сели за маленький столик у широкой низкой кровати. На Тоне — тот самый пеньюар, в котором она впервые вошла в мою спальню. Я уже успел снять галстук, пиджак, но оставался в брюках и рубашке, которые уже мне очень мешали. Но на столике стояли фрукты и бутылка моего любимого вина «Трифешты». Ну, нельзя сразу в кровать. Я пил вино, смотрел на Тоню, и у меня пощипывало сердце. — Тоня, — сказал я, можно, я задам один вопрос, который почему-то уже долгое время не даёт мне покоя?.. Я уже спрашивал… Это, конечно, пустяк, но… На чём держался треугольничек из ткани который… ну, был у тебя вместо… трусиков?.. И тут Тоня рассмеялась: — А, не было на мне никакого треугольничка… — Как? — не поверил я. Ведь я видел его своими глазами. Сиреневый, или светло-голубой шёлк. Плотно прикрывал… А никаких тесёмочек, никаких завязочек не было… — Правильно, — ответила Тоня. — Не было ни тесёмочек, ни завязочек. И никаких трусиков на мне не было. Это всё — компьютер. Есть такая программа, её можно скачать на сайте www. trusifrance. С помощью специального карандаша на голом теле обводишь участки, которые ты хотел бы прикрыть. Форму этим участкам придаешь произвольную. Есть готовые модели — стринги, бикини, шорты. Отдельный раздел — «Back in USSR». Там — всё советское бельё, включая ношенные и залатанные варианты. У тебя в спальне под потолком находился специальный излучатель. Когда он включен — на мне та одежда, которую я ввела для себя в компьютер. Я имею в виду — бельё. Оно высвечивается так же, как знаки «взятка» на меченых купюрах. Принцип приблизительно такой же. Я отпил ещё пару глотков «Трифешты», протянул руку к Тоне и потрогал рукав пеньюара. — Я же сказала — бельё, — опять рассмеялась Тоня. И она сбросила пеньюар и оказалась в тех самых легчайших, без всяких тесёмок, сиренево-голубых трусиках, в которых заходила ко мне в тот памятный, первый вечер. Теперь мне показалось, что они, действительно, слегка фосфоресцируют. Что там написано в программе — «треугольник от стрингов»?.. И я разделся тоже. Только меня не прикрывал ни лоскут, ни квадрат, ни даже какое-либо мутное пятно, смоделированное заморской программой. Да и все эти цацки казались сейчас абсолютно лишними. Потому что на данный момент я представлял собой блистательное творение, чудо современной хирургии. Мой пенис по отношению к моей фигуре был звеняще перпендикулярен. Я прошёл, лёг на постель. Сложил руки за голову. И посмотрел на Тоню. Красивая у неё фигура… — Ну, иди же ко мне, — мысленно позвал я эту удивительную женщину. Тоня, кажется, уже давно понимала меня без слов. Она ступила на широкую мою — нашу кровать и сделала по направлению ко мне несколько шагов своими стройными ногами. Расставила их надо мной. Шире ширины плеч. Опустилась, присела так, чтобы напряжённым своим естеством, его концом, я коснулся сиреневого треугольника, скрывающего её тайну. Я коснулся… Но, вместо прикосновения к шёлку, хлопку, тонкому синтетическому обману, услышал… горячую женскую плоть… Тоня опустилась чуть ниже. И головка свободно ушла в сиренево-голубую ткань… Безумная и бесстыдная была ночь. На Марсе жизнь есть. И там… Там даже можно увидеть, как цветут яблони… Мы уснули под утро. Устали. Хотя, как мужчина, я был готов продолжать любовные нападения на это восхитительное, страстное, жаждущее меня, тело. Макака лирохвостый — это, я вам скажу — круто. А когда проснулись… Как было хорошо, когда мы проснулись! Солнце в спальне. Смятая постель. Приятное нытьё в опустошённых тестикулах… — Саша, ты уже проснулся? Тоня смотрела на меня, приподнявшись на локте. Грудь обнажилась — не могу оторвать глаз — как она красива! — Саша… Саша, знаешь, что?.. — Что? — я всё никак не могу отвести глаз от её груди. — Саша… Я хочу от тебя ребёнка… Я хочу от тебя, Саша, много детей… Ну, вот. Уж это-то сейчас зачем. После всего того, что мы друг о друге знаем, говорит мне вдруг такие вещи? — Тоня, — отвечаю, ты, конечно, умная женщина, но ты хоть понимаешь, о чём говоришь? Ты знаешь, от кого мне пришили… можно, я скажу прямо? — яйца? Ты что, хочешь, чтобы у нас появился маленький, хвостатенький, и чтобы его потом показывали в кунсткамере? И как мы его назовём? Макак Александрович?.. — Да, нет, — устало улыбнулась мне Тоня. У нас будет обыкновенный ребёнок. И назовём мы его обыкновенным человеческим именем. Самым хорошим на свете. Ты знаешь, тогда, когда тебе делали первую операцию, я попросила хирурга поместить твои яички в специальный банк для сохранности. И они лежали там, в жидком гелии до тех пор, пока не настал подходящий случай для твоего восстановления… — Хорошо, что я их тогда не съел, — подумал я, глядя на свою фантастическую женщину глазами, которые наполнились слезами счастья и умиления…

Стук в дверь. Требовательный, настойчивый. Сон пропал сразу. Пришли! Три часа ночи, самый сон. Спит весь город. Пустые улицы. И — этот стук в дверь. Так стучат хозяева, которые пришли домой, а им не открывают. Хозяин квартиры я. Но уже давно, много недель, внутри меня поселилась какая-то неуверенность. Как будто я не хозяин ничего. Ни своей семьи, ни работы, ни жизни. И мне только нужно слушаться, выполнять инструкции и — ждать. Ждать, что в одну из ночей раздастся стук в дверь. Что за мной придут. Жена тоже сразу проснулась. В темноте я слышу, как бьётся её сердце. И сразу заплакали маленькие Зиночка и Святослав. Не будем торопиться открывать. Может, это не к нам. Может, к соседям, ошиблись. Сейчас они там посмотрят в свои бумажки, ещё раз сверят их с номером квартиры и уйдут. Нет, они не уходят. Стучат ещё сильней, ещё настойчивей. Уже чем-то твёрдым. Дверь у нас тонкая — фанера, обитая для тепла дерматином — начинает сыпаться штукатурка. Те, кто там за дверью, настроены перед нашей фанерной дверью надолго не останавливаться. Ещё минута — сломают. Накидываю халат, иду спрашивать, кто там. — Открывай, органы безопасности!.. Так и есть. Опасность, которую сразу почувствовала вся моя семья, исходила от органов безопасности. Открываю дверь — в квартиру врывается толпа мужчин в чёрных кожаных куртках, с пистолетами. Конечно, к нам нужно с пистолетами. Я — журналист в местной газете, жена учительница. Мы же можем оказать сопротивление. У нас, как и во всякой советской семье, видимо, ружья по всем углам, гранаты. Жена, как и всякая советская женщина, владеет дзюдо, у меня — чёрный пояс по карате. Конечно, нужно быть настороже и меня — сразу по морде, жену — пнуть так, чтобы влипла в стенку, прямо в своей ночной рубашке. Ну, вот так. Теперь этим семерым органам безопасности, кажется, ничего не угрожает. Однако нужно быть настороже. Мало ли чего. Ведь мы, как я понял из ситуации — враги. Мы мало ли чего можем выкинуть! И они, эти органы, начинают шариться по квартире, чтобы мы ничего не выкинули. Жена пытается прорваться к детям, но органы не пускают. Опасаются, что она под предлогом детей что-нибудь выкинет, или достанет из-за пазухи пистолет и откроет беглый огонь. Зиночка и Святослав ревут в голос. Один из органов на всякий случай обшаривает мою жену. Нет у неё ничего под ночной рубашкой. Вообще ничего. И это видит не только орган при исполнении, но и я, и все органы остальные. Но досмотр прекращать не торопятся. Ещё раз рубашка жены задирается вверх и всё ощупывается тщательнейшим образом. Органы, довольные, ржут. Обыск заканчивается. Вспороты подушки, переломана мебель. Я, разбитой своей головой, ещё наивно думал, что — вот, ничего не найдут и оставят нас в покое. Но они всё-таки что-то нашли. Мои бумаги, тетрадки учеников моей жены. Письма, которые я присылал своей невесте из армии. Её письма ко мне… Они, наверное, всегда что-то находят, не уходят с пустыми руками. Да и вообще — органы не ошибаются. Забрать решили только меня. Наверное, пока. Жена за мужа не ответчица, но это ещё нужно будет доказать. Наконец, разрешили одеться. Сборы недолгие — на улице весна. Пока надевал штаны, рубашку — за мной зорко следила вся компания. Я же в любой момент мог применить своё карате и выскочить в окно. Или — в трубу вентиляции. Я не выскакивал. Я думал, что, это, если к другим приходят ночью и арестовывают, то эти другие — точно преступники. Значит, есть за что. Дыма без огня не бывает. Обстановка в мире напряжённая. Нам об этом и газеты и радио непрерывно рассказывают. А потом, чтобы всех нас уберечь от этой напряжённой в мире обстановки, приходят и арестовывают тех, кто вредит нашему спокойствию. На деньги иностранного капитала. Шпионов, то есть. Ну — так это же шпионов арестовывают, вредителей, а я какой вредитель? Я всегда и за власть нашу Советскую статейки писал, и тосты на каждом торжестве произносил за здоровье Вождя. Нигде, даже в душе не допускал сомнений, что наш Вождь — лучше всех, умнее и добрее. И кто, если не он?.. Лицо у меня было разбито, руки велели сложить за спиной, толкнули к выходу. Недоразумение, конечно. Других, да, за дело, а со мной недоразумение. — Катя, кричу я, — это недоразумение, я скоро вернусь! Пока что я скоро вышел. Меня один из органов пнул в спину ногой так, что по лестнице я скатился, задевая ступеньки лицом, руками, коленями. Вставать не хотелось. На лестничной площадке меня стали бить. Как мне потом пояснил следователь — за то, что я не повиновался органам. И даже — оказывал им сопротивление. К чёрной машине, что стояла в сумерках у подъезда, меня уже тащили волоком… Что-то они не стали откладывать дело в долгий ящик. Сразу на улицу Ленина, в подвал. Полумрак. Посредине стол с настольной лампой. Тяжёлый запах, как в убойном цехе. Только не навозом — человечьим калом припахивает. Серые стены из побеленного кирпича. Вдоль, как во всяком подвале — трубы водопровода, канализации. Условия для работы чекистов не из лёгких. Наверное, им после смены полагается молоко. За столом уже сидел молодой мужчина в очёчках, что-то записывал в большой журнал. Кожаные органы меня перед ним посадили на железный табурет и вышли. Так это, видимо, происходит со всеми. Но я-то невиновный! И мужчина этот, интеллигентный на вид, он разберётся, что к чему. Ещё успею к утру чайку попить с домашними. Не успел. Уже через час беседы с молодым человеком я сознался, что хотел убить нашего секретаря обкома. А вообще вынашивал планы покушения и на самого Вождя. Молодой человек оказался очень раздражительным, нервным. Он надел на руки специальные рукавички, чтобы косточки себе не повредить, и стал меня бить по всем местам. Когда я упал с табуреточки, он бил меня уже сапогами. Пинал по всему грязному, скользкому полу подвала. Конечно, я хотел убить секретаря обкома. И деньги получал от одного из иностранных государств. И был в составе разветвлённой шпионской сети. Я сразу держался, а потом стал во всём сознаваться и всё быстрее и быстрее. Только бы он перестал, только бы это всё скорее кончилось! — С тобой вместе на товарища Сталина собирались покушаться Воробьёв, Антипкин, Кисловатов, Молдабеков, Знакован!..

Шёл длинный список и моих друзей, знакомых, и людей, которых я не знал совсем. Тут я взялся опять терпеть. Под фамилиями подписываться не хотел. Шпион — да. Хотел убить товарища Ливенцова, товарища Сталина и Папу римского — да. А друзья мои и все эти незнакомые товарищи совсем тут не при чём. Молодой человек устал. Рукавички все об меня в кровь испачкал. На гимнастёрку тоже попало. Во мне где-то килограммов восемьдесят пять. Попробуй, погоняй такой мячик ногами по подвалу! Лица у меня уже не было. Нос, уши, наверное, сломаны. И с рёбрами тоже, наверное, поломки. Глаза кровью залиты, всё расплывается. Боль в голове и по всему телу страшная. Но ещё на что-то надеюсь, за что-то цепляюсь — под фамилиями не подписываюсь. Да и чекисту не сладко. Дышит тяжело. Рукавички скинул, пошёл к сейфу, бутылку водки достал, стакан. Не отходя от сейфа, налил стакан доверху и выпил крупными глотками. Потом позвал тюремщиков, чтобы отволокли меня в камеру. Тесная комната с теми же, кирпичными, стенами. Железная кровать с досками вместо матраца. Доски в бурых пятнах. Теперь к ним прибавятся ещё и мои. Что будет дальше? Был бы я какой Монте-Кристо — я бы, лет за тридцать, расковырял кирпичную кладку и выбрался бы отсюда. Но тут не сажают пожизненно. Тут, как мне подсказывает внутренний голос, пожизненный срок исчисляется от одного дня до нескольких. Времени хватит только пару раз об эту кирпичную стену головой стукнуться. Даже, когда всё тело болит, нельзя остановить в голове мысли, нельзя перестать думать. И вот думал я… Что, наверное, не все, кого вокруг меня на протяжении последних лет куда-то безвозвратно забирали — не все, наверное, были врагами и шпионами. Пока их забирали, чувствовалась даже какая-то солидарность с государством, которое так беспокоится за мою и свою безопасность. Когда бьют не тебя, режут не тебя, насилуют не тебя, многое можно объяснить в пользу исполнителя. Оправдать. Изнасиловали? — Сама приставала!.. Зарезали? — А что он не дал закурить!.. Это по мелочи. А, если, к примеру, покушаются на Самое Святое?.. И тут с ними, конечно, нужно по всей строгости. И я, вместе со всеми, внутренне даже одобрял все строгости. И, когда в тюрьму, и — когда приговаривали к высшей мере. Уже у нас в редакции почти полностью состав поменялся, а я себе твердил, что — вот ведь, как я их, всех этих шпионов и вредителей вокруг себя не замечал? Почему не сигнализировал? И — молодцы органы! Чётко сработали! Чтобы понять горе, боль какого-то другого человека, нужно побывать в его шкуре. Если не можешь поверить, почувствовать так, со стороны. И получается, что наши чувства чужой боли, сострадания притупились настолько, что понимать чужую боль мы способны только тогда, когда что-то подобное совершится с нами. Понимание и сочувствие пробуждается только тогда, когда нас самих изнасилуют, пырнут ножом… Но потом нельзя отмотать плёнку обратно. И вот теперь я тоже здесь, в подвале на улице Ленина. И меня бьют, увечат. И я не знаю, за что. И что им вообще от меня нужно, какой в этом смысл? И что это за организация, что вот так последовательно, планомерно, забирает по ночам обычных, мирных, граждан. Потом кромсают их на куски в подвалах?.. И — какая у них жизнь? Я думал о молодом человеке, который избивал меня ногами. Наверное, у него есть семья, дети. Друзья. Приходит он после работы, усталый. Руки болят, ноги болят. Но, скорее всего, настроение хорошее. Потому что смену отработал славненько. Обвиняемого допросил. Он во всём сознался. Поэтому можно прийти домой, расслабиться. Поиграть с детьми. И руками, которые уже отмыты от крови и уже ею не пахнут, погладить сына или дочку по голове. Потом в кровати грудь жены.