И все же именно потому, что «зеленые» сами не знали, за что выступают, эта партия стала «последним вариантом» для разочарованного избирателя. Все остальные вызвали негативную реакцию, а «зеленые» не вызывали вообще никаких чувств. В худшем случае – просто презрение. Те, кто не хотел прихода к власти правых, но испытывали отвращение к Шредеру, проголосовали за карьериста Фишера. И тем самым действительно добились своего. Правые к власти не пришли, а Шредеру и компании головная боль на четыре года была обеспечена.

Итак, победителей не было. Однако не надо забывать еще одно обстоятельство. В последние недели перед выборами Шредер резко повернул влево. Вспомнив свое марксистско-пацифистское прошлое, он начал произносить громогласные антиамериканские речи, требуя от Буша, чтобы тот отказался от уже обещанного нападения на Багдад. Как только в Шредере проснулся радикал образца 1968 года, рейтинг его стремительно пошел вверх. Именно в этот момент стало ясно, что Шредер может удержаться у власти, а корабль ПДС пошел ко дну. Сделав левый вираж, социал-демократы просто «протаранили» своих левых партнеров, ожидавших, что хоть на антивоенной теме они смогут выделиться.

Теория, согласно которой только умеренность позволяет выигрывать выборы, была в очередной раз посрамлена. Однако социал-демократия «нового образца» оказывается принципиально неспособной на конфликт с финансовыми и корпоративными элитами. А потому не может она и осуществить какие-либо прогрессивные реформы. Твердо заявляя об оппозиции войне, правительство Шредера в экономике продолжало проводить консервативный курс.

В 2002 году в Германии социал-демократия получила отсрочку. Вопрос – надолго ли?

Крах неолиберальной модели становится историческим фактом. Разъяренный средний класс, лишившийся своих сбережений, будет требовать перемен. Он может выступить под левыми лозунгами, но никто не гарантирует, что обиженный обыватель не станет массовой базой фашизма – так уже однажды было.

Стремительный рост правого популизма оказывается естественным спутником капиталистического кризиса – как будто мы вновь возвращаемся в 1920—1930-е годы. Такое повторение неслучайно. Фашизм был порожден не только идеологическими фантазиями Муссолини и Гитлера, но, в первую очередь, экономическими, социальными и психологическими условиями, существовавшими в Европе (а не только в Италии и Германии) после Первой мировой войны. Разрушив социальное государство, неолиберализм в значительной степени воспроизвел аналогичные условия.

Кризис начала XXI века многие экономисты уже окрестили «вторым изданием» Великой депрессии. Неудивительно, что на сцену снова выходят крайне правые партии. Другое дело, что прошлое никогда не повторяется. Точно так же, как неолиберализм не является простым возвращением к капитализму «свободного рынка», существовавшему до Второй мировой войны, так и новый фашизм и правый популизм существенно отличаются от своих прототипов первой половины XX века.

Европейское общество изменилось. Вместе с ним меняется и фашизм. Появляется новый объект ненависти. Место еврея занимают иммигрант, мусульманин, «черный». «Большевистский заговор» заменяется «мировым терроризмом». Масоны превращаются в исламистов. Впервые, наверное, за сто лет религия вновь оказалась темой политической дискуссии в Западной Европе. Причем на сей раз это не старый спор католиков и протестантов, а вопрос об исламе.

К концу XX века ислам стал одной из основных религий в Европе. На самом деле, разумеется, мусульмане жили в Европе со Средних веков, арабская Испания была одним из культурных центров исламского мира, на Балканах турецкая империя сумела исламизировать часть местного населения, а в университетах Британии с XIX века училась мусульманская знать из колониальных и полуколониальных стран. Но все это не мешало Европе воспринимать себя «христианской цивилизацией». Не мешало этому даже присутствие миллионов евреев, которых просто старались не замечать.

Европейские демократии сложились именно в борьбе с христианской церковью, неизменно принимавшей сторону авторитарной власти, безуспешно пытавшейся сдержать восстание масс. В результате европейская политическая культура сформировала как бы два лица. С одной стороны, консервативная традиция, опирающаяся на «христианские ценности», с другой – республиканская идеология, провозглашающая принцип светского государства и свободы совести. Кстати, антиклерикальный характер лозунга «свободы совести» во Франции и даже в Англии ни для кого не секрет. Если в Соединенных Штатах «свобода совести» возникла как результат компромисса между многочисленными религиозными общинами и сектами, каждая из которых просто не была достаточно сильна, чтобы навязать другим свое господство, то в континентальной Европе речь шла о защите совести гражданина от посягательств официальной религии.

Массовый наплыв иммигрантов, начавшийся с Германии, Франции, Голландии и Британии в 1960-е годы, радикально изменил демографическую картину. Хотя иммиграция началась с бывших колониальных метрополий, к концу XX века она стала фактом практически во всех странах. К середине 1990-х Италия, Испания и Португалия, которые раньше сами отправляли своих людей за границу – в Америку и Северную Европу, стали принимать иммигрантов. Швеция и Финляндия приняли весьма либеральное законодательство о политических беженцах. В результате тамошние «новые граждане» существенно отличаются от своих собратьев во Франции или Германии: люди, бегущие от политических преследований, как правило, более образованные и квалифицированные, испытывают гораздо больше симпатии к принявшей их стране, чем те, кто просто приехал на заработки.