Мы перенесли все, за исключением гелиографа Кемпбеля: он понадобится только после того, как взойдет солнце. Кроме того, установка гелиографа — дело довольно кропотливое. Из комнаты, в которой жил Званцев, перенесли инструменты: чашечный барометр, барограф, анероид, и расположили все это в жилье Павлова, чтобы он имел возможность производить отсчеты непосредственно дома.

Готовятся снять флюгер для переноса в другое место (1932 г.).

Перед отлетом с острова Званцев передал нам телеграмму. В телеграмме говорилось, что 1932—1933 год установлен Вторым Международным Полярным Годом — поэтому на всех полярных метеорологических станциях программа работ расширяется. Если раньше наблюдения брались в три срока, а четвертый был контрольным, то теперь необходимо брать отсчеты в пять сроков. К ранее практикуемым срочным наблюдениям прибавлялось еще одно — в час ночи.

На протяжении всего последующего времени Павлов занимался отсчетами в пять сроков.

Мы отправили на «Совет» весь наличный запас песцовых шкур, но помимо песцов у нас имелось еще большое количество ценностей в виде медвежьих шкур, мамонтовой кости. Хранить моржевый клык, мамонтовую кость — дело несложное: этот материал не подвергается быстрой порче под влиянием температуры и влаги. Медвежьи шкуры, если их хранить неаккуратно, могут увлажниться и с первыми теплыми днями попреть, погибнуть. Мы их упаковали в плотные тюки и уложили в складе на брезенты. Брезентами же плотно укрыли тюки и обвязали веревками, чтобы снег и влага не имели доступа к шкурам. Ни одна шкура на протяжении этой зимы не погибла.

Все остальное хозяйство также было полностью подготовлено к зиме.

На пороге — четвертая зима.

Осень, следовавшая за отлетом самолетов, прошла у нас обычным порядком. К тому моменту, когда зима вступила в свои права, мы были солидно подготовлены к ее встрече. Во всяком случае, все, что нужно было сделать для того, чтобы с наименьшими невзгодами провести зиму, было нами сделано. Но в эту зиму у нас, помимо продовольственных, топливных и других трудностей, были еще особенные условия, отличавшие ее от предыдущих зим.

Прежде всего, полностью отсутствовала связь с материком. Связь с материком, бывшая у нас до этих пор, вообще не была блестящей. Часто случалось, что, послав телеграмму, мы получали на нее ответ только… год спустя. Это не потому, что наши корреспонденты были неаккуратны, а потому, что радиосеть была несовершенна. Но мы все же имели возможность время от времени получать общественную информацию и личные телеграммы.

Общественная информация, получаемая нами, была очень скудна и крайне нерегулярна: то мы много месяцев ничего не получали, то получали сразу за месяц и более и, как правило, в обратном порядке. Чтение этих «собраний сводок» за месяц напоминало чтение книги с конца. Но, как говорят, на безрыбьи и рак рыба; в нашем положении и те крохи информации, которые мы получали, были благом. А тут — ничего! Н и ч е г о! — в полном смысле этого слова. Топлива у нас не было, чтобы эксплоатировать радиостанцию, — мы ее законсервировали, радистов отправили, никаких других способов связи с материком не было.

Первое время, следовавшее за отлетом самолетов, мы еще не так остро ощущали отсутствие связи. Благодаря заботливости сотрудника «Известий» Макса Зингера мы получили несколько газет. С «Совета» я привез от Остапчика небольшое количество газет и журналов. Вот эти-то журналы и газеты, довольно старые, но для нас свежие, скрашивали первое время существование и не давали остро почувствовать отсутствие связи.

При той жажде знать, что делалось на материке, что там и как строилось, как жила прошедшие три года наша далекая и родная страна, — ничтожного количества газет и журналов надолго хватить не могло. Мы не собирались поступать так, как поступал какой-то не то анекдотический, не то всамделишный губернатор Камчатки: он велел своему камердинеру ежедневно подавать к утреннему чаю газеты, привезенные ему однажды за весь год сразу. Таким образом, он имел каждый день «свежую» газету… с годичным запозданием. В ближайшие три, максимум четыре недели мы исчерпали весь запас журналов и газет, а дальше в перспективе была полная «темнота».

Из-за отсутствия радиостанции мы превратились в глухонемых, потому что ни о себе мы не могли сказать на материк, ни нам с материка передать что-либо было невозможно. Состояние полной оторванности было для нас крайне неприятным. Мы не могли без борьбы согласиться стать глухонемыми. Решили попытаться установить хотя бы одностороннюю связь с материком, наладить слушание какой-нибудь широковещательной станции.

Работая до отъезда на остров на Дальнем Востоке, мы хорошо знали о Хабаровской широковещательной коротковолновой станции. Мы знали, что действие этой станции распространяется на очень большую территорию. Поэтому мы решили оборудовать хотя бы элементарное приемное устройство. Может быть за три года, в наше отсутствие, где-нибудь в пределах Дальнего Востока была построена еще какая-нибудь мощная станция, но мы об этом ничего не знали и рассчитывали только на Хабаровскую станцию.

Но одно дело — решить, другое — выполнить решение.

Ни я, ни Власова, ни Павлов, ни тем более кто-нибудь из эскимосов никогда до этого радиоделом, хотя бы в любительском порядке, не занимались. Все мы были полнейшими профанами в этом деле, и поэтому оно казалось нам крайне трудным.

Правда, мы находились в несколько лучшем положении, чем, скажем, Робинзон, потому что у нас осталась радиостанция, осталась аппаратура, нужно было только освоить эту аппаратуру, научиться, как с ней обращаться, знать, как она действует.