— Боярыня Василиса Фоминишна, слыхала ль новость? — сказала, вбежав запыхавшись в светлицу, некая Софья Григорьевна, жена одного из местных вотчинников, первая вестовщица и сплетница.

— Что такое?

— Ах, матушка, такое, что руками всплеснешь. Еретика-то нашего стрельцы взяли и в Москву свезли!

— Ну!

— Честное слово! Сама видела, как взяли его. Он, это, в середине, а кругом все стрельцы. Такою он мокрой курицей сидел, куда и прыть делась. Яко татя повезли, хе-хе! Да и не далеко он, сказать правду, ушел от татя. Ну, я побегу.

— Что же это ты? Посидела б.

— Нет, нет, некогда. Надо еще забежать к Матрене Пахомовне да Марфе Игнатьевне, да…

Тут пошел длинный перечень имен чуть не всех жен окрестных вотчинников.

Какое впечатление произвело полученное известие на боярыню? Она сама подивилась, почему у ней так захолонуло сердце. Бывало, целыми днями и ночами думала, как бы Марку Даниловичу досадить, и никакой жалости к нему не чувствовала, только злобою распалялась. А теперь, когда месть совершена — ведь не для добра же повезли его стрельцы в Москву? — ей будто бы и жаль его. Старое проснулось, что ль? Да, старое… Оно и не засыпало.

— Ах, родной мой, родной! Как бы я любила, целовала тебя? Почто завязалась тут змея-разлучница? — шепчет боярыня, и злоба на падчерицу охватывает ее.

Чу! Скрипит дверь. На пороге Таня, бледная, заплаканная. У боярышни есть в доме много преданных людей; ей в свое время передали о прибытии отца Макара, об его разговоре с боярыней — у холопок были чуткие уши — передали и теперь привезенную Софьей Григорьевной весть.

— Ты зачем? — сурово спросила Татьяну Васильевну мачеха.

Таня подошла к ней, рыдая.

— Почто губишь его? Почто? — страдальческим воплем вырвалось у девушки.

— Кого? — холодно спросила Василиса Фоминишна.

— Марка Даниловича.

— За дело! А ты заступницей пришла? Хе-хе!

— Да, заступницей, да!.. Потому, грех тебе делать так. Бог покарает. Что он сотворил худого? Чист, как голубь. Я ведь знаю — ты с Макаром спелась… Может, он теперь в темнице в оковах сидит… Соколик ясный!

— Ты что это взбесилась? Как смеешь меня опрашивать?

— Смею, смею! Всегда твоей воле покорялась, а теперь сил не стало. Будет!

— Молчи лучше!

— Не замолчу. Сказала — будет покорствовать! Ну, что ж, говори, за что его губишь?

Таня в это мгновение мало напоминала прежнюю тихую девушку. Она уже не плакала. Ее глаза сверкали, на бледных щеках вспыхнул пятнистый румянец. Мачеха с изумлением смотрела на нее.

— Аль ошалела? — пробормотала она.

— Может, и так. Слышь, сказывай же, за что его погубить хочешь?

— За что? — тихо промолвила боярыня, и вдруг яркая краска покрыла ее лицо, глаза засветились. — За то, — она наклонилась к падчерице, — за то, что люб он мне больше жизни моей! За то, что он мне на любовь любовью ответить отказался… Уж я ли б не ласкала его, я ли не целовала б! Ты его отняла от меня, ты, змея проклятая! Ты! Ха-ха! Ты — недоросток, блаженненькая — и отняла! Не обидно мне, а? Не должно гореть сердце лютою злобой? Клик кликни — сотни женихов сбегутся, на коленях молить меня будут… Да никого из них мне не надобно, окромя его. А его нет… Не я гублю его, ты губишь — зачем прельстила чарами бесовскими?

— Чарами бесовскими?

— Да. Нешто без чар он на тебя бы взглянул? Что в тебе? Ни кожи, ни рожи! Ух! Убью я, кажется, тебя сейчас, проклятую! Уйти лучше!..

И Василиса Фоминишна быстро направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась.

— Я мучусь, мучься и ты, чаровница проклятая, полюбовница его счастливая! Полюбовница счастливая! Ха-ха!

Она вышла, а ее насмешливый, злобный смех долго еще звучал из-за двери.

— Мать Царица Небесная! Защити, спаси его от козней вражеских! — со слезами молилась спустя некоторое время после разыгравшейся сцены в своей горенке боярышня Татьяна Васильевна, и рука ее порывисто творила крестное знаменье.

— Да, брат, молодчина ты, хорошо устроил свою вотчинку! — говорил Борис Федорович Годунов Марку Даниловичу.

— Спасибо за похвалу, — отвечал тот.

Годунов и Кречет-Буйтуров ехали на конях среди поля.

— Доволен я очень, что собрался к тебе заглянуть: порадовал свое сердце. Эх, кабы все вотчинники таковы были, как ты!

— Будут когда-нибудь, Борис Федорович.

— Будут, да когда? Это куда дорога ведет? — спросил Годунов, указывая не пересекающую поле дорогу.

— Коли туда поедем, — указал Марк вправо, — прибудем к усадьбе боярыни Доброй, коли сюда, — он указал влево, — к дому вернемся. А ведь я, чай, тебя заморил разъездами? Поедем обедать, только за скудность обеда не обессудь.

— Я в Москве засиделся, рад размять кости. Поездим еще. Свернем вправо — хочется мне взглянуть, что такая за боярыня Добрая.

И, не дожидаясь ответа, Борис Федорович повернул коня. Марк Данилович сдержал свою лошадь.

— Не больно охоч я, правду сказать, туда ехать.