В тюрьме среди политзаключенных становилось все больше и больше коммунистов. Фашисты и прочие бывшие господа принимали их с открытым злорадством.

Что касалось меня, то я присматривался к этим людям совсем под иным углом зрения, пытаясь понять их жизненную позицию, их поведение и душевное состояние здесь, в заключении. Ведь все они вышли из рядов рабочего класса, стоявшего ныне у власти, и прежде, чем попасть за решетку, прошли через не меньшие унижения и испытания, чем любой из нас, а может быть, и большие.

Но никто, ни один из репрессированных при культе личности Ракоши коммунистов не жаловался, не говорил о своих лишениях. В разговорах они часто теоретизировали, рассуждали о путях строительства новой жизни, спорили о том, каким будет социализм после того, как он переболеет «детскими болезнями» начального периода. Все они непоколебимо верили в тот строй, при котором оказались брошенными за решетку, и считали это роковой ошибкой. Эти люди были убеждены, что социализм не имеет ничего общего с перегибами отдельных руководителей, твердо верили, что милый их сердцу общественный строй непременно переживет клику Ракоши, стоящую у власти в стране и грубо нарушающую основные социалистические принципы.

Эта их беззаветная преданность идее, политическая зрелость и убежденность, а также уравновешенность, стойкость постепенно сделались близкими и понятными мне. Я и сам начинал сознавать, что Ракоши и социализм это отнюдь не одно и то же, что ошибки и грехи одного или нескольких лиц не должны и не могут распространяться на всю партию, а тем более на идею.

Пришло лето, настали жаркие дни, в поле желтели, наливались тяжестью колосья. Из своих зарешеченных окоп мы с грустью смотрели на окрестные нивы и рощи, завидуя мастеровым и каменщикам, которых водили на работу за стены тюрьмы. Наши бледные, почти белые лица и руки просились на солнышко, тепло и свет которого мы видели, но не ощущали.

Можно понять наше волнение, когда беспроволочный тюремный телеграф, а действовал он превосходно, принес весть о том, что несколько десятков заключенных будут отправлены на какие-то работы.

Последние годы перед арестом, как читатель уже знает, я жил в селе, работал, и теперь мне остро недоставало радости физического труда, к которому я привык. Лишь тот, кто длительное время обречен на вынужденное бездействие, может по-настоящему оценить утраченную радость.

Конечно, я, зная о том, что нахожусь под особым надзором, едва ли мог рассчитывать попасть в число счастливчиков, оставалось только им завидовать. А с каким наслаждением я взялся бы за любую, пусть самую тяжелую и грязную работу, лишь бы не сидеть без дела в четырех стенах!

Медленно тянулись дни, полные ожидания. Надежды сменялись унынием и вновь надеждами. Наконец однажды утром я услышал, как в соседней камере со скрежетом открылась дверь и голос охранника стал громко выкрикивать фамилии. Затем донесся стук деревянных башмаков по каменным плитам пола в камере и коридоре, потом все стихло. Спустя четверть часа мучительных терзаний и у нашей двери загремели отодвигаемые засовы, дверь открылась, и в камеру вошли начальник тюрьмы и подполковник Дьюла Принц в сопровождении писаря.

— Внимание! Тем, чьи фамилии будут названы, быстро собрать вещи и выйти в коридор!

Писарь монотонным голосом читал:

— «…Йене Шандор, Ласло Шемшеи, Миклош Сабо…»

Я вздрогнул и очнулся лишь после окрика начальника тюрьмы:

— Заключенный Миклош Сабо! Вы что, не слышите?!

Наличие моей фамилии в этом списке было настолько невероятным, что я не поверил собственным ушам и секунду стоял в нерешительности. Но медлительность в тюрьме наказуема, и я, спохватившись, в считанные секунды собрал свои пожитки и, выбежав в коридор, встал в общую шеренгу, привычно повернувшись лицом к стене.

— Интересно, куда нас пошлют? — тихо шепнул сосед.

Над этим я тоже ломал голову. Во всяком случае, ничего хорошего мы не ждали. Уж если меня, находящегося под особым надзором, куда-то направляют, вряд ли меня может ожидать приятный сюрприз.

Всего вызванных по списку оказалось сто двенадцать человек. Ночь мы провели в бывшей монастырской трапезной, где было так тесно, что уснуть никто не мог. Тем более что всеми нами владел страх перед неизвестностью.

На рассвете нас накормили и куда-то повели. Начало нашего путешествия показалось нам даже приятным: нас рассадили по крытым грузовикам и привезли на пристань в Собе, откуда переправили через Дунай на пароме. Дальше мы двинулись пешей колонной. Куда и зачем — никто не знал.

К полудню мы подошли к селу Пилишмарот. Дорога проходила между домами, и крестьяне, привлеченные видом нашей колонны, выскакивали на улицу, чтобы посмотреть на печальное шествие. Подойти к нам ближе им не разрешали охранники, вооруженные автоматами. Многие женщины плакали, глядя на нас.

— Шире шаг! — прозвучала команда, в мы двинулись быстрее. И только когда миновали деревню, уже за околицей, нам разрешили сбавить темп.

Вскоре дорога превратилась в тропинку, круто поднимавшуюся в гору. Я думаю, такой подъем был бы нелегок и для бывалых туристов, а для арестантов в деревянных башмаках он оказался весьма серьезным испытанием и стоил поистине нечеловеческих усилий. К тому же само небо было против нас: два раза в пути нас заставал летний ливень, потоки воды с шумом низвергались с горы вниз, прямо к нашим ногам. Тропинка размокла, превратилась в грязное месиво, на деревянные подошвы налипали пудовые комки глины, а мы все шли и шли.