Народ заинтересованно наблюдал, как быстро и ловко рабочие наполняли кузов, пока тот, наконец, не оказался набит плотно. Вот подняли и закрыли задний борт. Из подъезда быстро вышли и шмыгнули в кабину двое людей: закутанная в платок женщина и заботливо поддерживающий её мужчина. Один из грузчиков подошёл к кабине, о чём-то негромко заговорил…

За спиной Миль кто-то тихонько присвистнул и мальчишечий голос со смешком воскликнул:

— Ребята! Да это ж Баба-Яга уезжает!

— Точно! Она! — ответил ему другой. — А я смотрю и узнать не могу. Она!

Миль обалдело обернулась и вытаращилась на мальчишек: Бабу-Ягу она себе представляла иначе… А народу-то собралось много, и все засмеялись, когда на её недоумение обратили внимание:

— Вы гляньте, эта мелочь думает, что там, в машине, настоящая Баба-Яга сидит! Ой, не могу!

— Что, боишься? — потешались над ней мальчишки. — Счас вылезет и ка-ак… съест!

— А что, эта может!

— Ладно, хватит маленьких пугать, — это Таня-скрипачка положила руку на плечо Миль. — Не бойся, это у нас так тётку Анну прозвали, за характер. А давненько я её не видела… Это точно она?

— Ну, раньше-то она потолще была… Но мужик в машину сел — её муж. А сама в платок прячется — одни глаза торчат. Но похожа. Я сгоняю, узнаю!

Пацан сбегал в подъезд, где ему выдали полные сведения: всё верно, уезжают Анна с мужем.

Пока они обсуждали новость, Миль обошла машину, взглянула на сидящих в кабине, и опять не враз узнала Анну. Выглядела та теперь намного лучше, поправилась даже. Но — в её глазах много перестрадавшего человека жил затаённый страх, неуверенность… тяжело было смотреть в эти глаза. Миль отступила на обочину и кивнула, здороваясь. Анна вжалась лбом в стекло, впилась взглядом в полные сочувствия глаза, неосознанно ощупывая стекло руками, шевеля губами… И Миль вдруг поняла, что Анна тоже не может говорить.

Машина тронулась. Анна заволновалась, толкая мужа, требуя чего-то, затеребила шофёра… Машина встала было, но муж Анны качнул головой, что-то произнёс коротко, и грузовик вновь двинулся, медленно выехал со двора, влился в поток машин и растворился в нём.

Миль перевела дыхание и поняла, что боялась, боялась, что Анна выйдет из машины, подойдёт, дотронется… А теперь она уехала и не вернётся. Ни-ког-да! Вместе с ней уехала вина Миль, её грех. Или нет?!..

Если бы Миль могла, она бы криком кричала, несясь к подъезду, взбегая по лестницам, толкая дверь квартиры. Бабушка! БАБУШКА!!

— Что такое? Да что случилось? — бабушка ухватила Миль за плечи и внимательно осмотрела. — За тобой что — гнались?

Миль замотала головой, схватила мел и, всё ещё часто дыша, написала: «Анна уехала, я рада, но она не говорит!» Она не могла сообразить, как объяснить бабушке про свою вину, про то, что теперь никогда не сможет выпросить у Анны прощения…

Но бабушка поняла сама.

— Тихо, тихо, горюшко моё… — на руках у бабушки плакалось легче, тяжесть, сдавившая сердце, стала отпускать. Не таким непоправивым показалось горе, когда бабулины тёплые, мягкие руки уютно и крепко обхватили вздрагивавшее худенькое тело с торчащими угловатыми лопатками и архипелагом позвонков.

— Надо различать свой грех и чужой, слышишь? — Миль кивала, не отрываясь от бабушки. — Не думаешь ли ты, что Анна ни в чём не виновата? Она ведь тоже провинилась? Согласна? Ну вот. Ты ей помогла? Помогла, и она это знает. А ты её простила? Знаю-знаю, конечно, да. А теперь, — бабушка поставила внучку перед собой и посмотрела ей в заплаканные глаза: — а теперь ты должна простить СЕБЯ. И жить дальше. Нельзя, знаешь ли, мучиться вечно. Ну, было, ну, страшно, да, и стыдно, и тяжело. Но — это уже прошло. Главное теперь — не сделать такое снова. Ты ведь постараешься не наступить на эти грабли ещё раз?

«Грабли?» Миль уже не плакала. «Грабли?»

— Ты что, никогда не видела грабли? — спросила бабушка. Миль растопырила пальцы. — Ага, значит, видела. Так вот, иногда на их зубцы наступают. Представила, что бывает? Точно так, обычно — по лбу. Ну, со всяким может случиться, уж поверь! Но! — бабушка подняла указательный палец. — Считается, что только дурак наступает на них снова…

Миль фыркала носом. Она так смеялась.

… Весёлая, нарядная, влюблённая и щедрая, она, смеясь, кружилась в танце, и её огненно-рыжие кудри соперничали с парчой и шелками её одежд, которые она обожала менять и перешивать, затейливо украшая гладью и ришелье, бисером рос и бусинами ягод…

Как-то незаметно зелень листвы и трав присыпало позолотой и кармином, каждый листочек ежедневно пробовал на себе новые оттенки, служа Осени палитрой, на которой она подбирала сочетания и контрасты, тут же вывешивая свои эскизы на всеобщее обозрение, чтобы на другой же день добавить несколько новых мазков или, задумав новую тему, нетерпеливо и решительно сорвать и разбросать повсюду прежние этюды, и заняться новым мотивом. Она работала в мозаике и витраже, в лепке и чеканке, в живописи и графике, расписывала и вышивала ткани, гранила самоцветы и хрусталь, отливала стекло, составляла духи и варила зелья, она смешивала техники и стили, драгоценности и бижутерию, создавала декорации и ставила пьесы, а потом, то ли устав, то ли усомнившись, что-то захандрила, затосковала, может, обидевшись на