Шрифт:
В ту пору много было написано стихов о неверной любви, жестокой ревности, безжалостно клеймилась позором «она» за то, что забыла «его». Философия «Долгой истории» Гитовича была совершенно иной, она шла в русле лучших образцов нашей военной лирики, основы которой заложены лермонтовским «Завещанием». В стихах Гитовича нет идиллических настроений. Его любовная лирика — это никогда не прекращающийся спор совести, напряженной мысли.
Те комнаты, где ты живешь, То пресловутое жилье — Не сон, не случай — просто ложь, И кто-то выдумал ее. Те комнаты — лишь тень жилья, Где правдою в бесплотной мгле Лишь фотография моя Стоит как вызов на столе. Как тайный вызов твой — чему? Покою? Слабости? Судьбе? А может, попросту — ему? А может, все-таки — себе? Ну что ж, к добру иль не к добру, Но гости мы, а не рабы, И мы не лгали на пиру В гостях у жизни и судьбы. И мы подымем свой стакан За те жестокие пути, Где правда — вся в крови от рай, Но где от правды не уйти!«Долгая история» — цикл очень грустных стихов об оборванной на полуслове любви:
Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала, Что пир наш недолог, что рано приходит похмелье… Как в дальнем тумане — и город, и дом у канала, И темное счастье, и храброе наше веселье. А если тебе и приснились леса, и равнины, И путник на белой дороге, весь в облаке пыли, — Забудь, моя милая. Фары проезжей машины Его — и во сне — лишь на миг для тебя осветили.В стихах женщина не оскорблена ни малейшим намеком на короткую память. Да и к «третьему», который обычно в подобных стихах подвергался остракизму, сохранено человеческое отношение. Гитович глубже иных своих товарищей по перу понимает драму такой любви:
И в этой тьме ненастоящей Мне только хуже оттого, Что третьему еще неслаще, Что ты обидела его.Любовь, которую пережил поэт и о которой он решил рассказать, сделала его мудрее. Его любовная лирика философски насыщена: она рассчитана отнюдь не на эмоциональный настрой, а на способность читателя глубоко анализировать, то есть мыслить.
В ту пору, когда создавался этот цикл (особенно зимой 1943 г.), мы часто встречались с Гитовичем. В каждый свой приезд он читал нам новые стихи. Когда цикл в основном был написан, Гитович собирался закончить его стихами «И все-таки что б ни лежало…». Через несколько дней мы встретились снова. Он прочел вот эти двенадцать строк, завершающих в окончательном виде цикл:
Осенний снег летит и тает, С утра одолевает грусть. Товарищ целый день читает Стихи чужие наизусть. Лежит, накрывшись плащ-палаткой, Переживая вновь и вновь, Как в детстве, где-нибудь украдкой Из книги взятую любовь. Его душа чужому рада, Пока свое не подошло… А мне чужих стихов не надо — Мне со своими тяжело.По разным соображениям он не опубликовал несколько тогда написанных стихотворений. С ними читатель смог познакомиться лишь в посмертной книге стихов «Дорога света».
…На переднем крае, откуда, как известно, «до смерти четыре шага», мы не только мечтали о победе, вспоминали довоенную жизнь, говорили о любви. В землянке звучали и веселая шутка, и острый анекдот. Среди газетчиков широко были распространены разного рода веселые розыгрыши. В этом Гитович был неистощим на выдумки.
— Познакомился с Анри Лякостом, — сказал он мне как-то. — Слышал о нем?
Имя и фамилия мне ничего не говорили. Тем не менее я как-то неопределенно покачал головой: мол, может, знаю, а может, нет.
Гитович посмотрел на меня хитро:
— Ну, ничего, дело поправимое. Я начал переводить Лякоста.
Мне не хотелось показывать свою неосведомленность, и я не спросил, кто такой Лякост. Но Гитович сам объяснил, что это — очень интересный французский поэт: до войны был снобом, прожигателем жизни, а теперь сражается в маки.
Конечно, можно было подивиться, каким ветром занесло стихи французского партизана к нам, на волховские болота. Но ведь сражались же в русском небе летчики эскадрильи «Нормандия»!
Короче говоря, никто из нас не задумывался над тем, как попали стихи Анри Лякоста к Гитовичу. Нас больше интересовало, что пишет француз. В один из вечеров Гитович прочел переводы.
Стихи были необычные, будто бы из другого мира, знакомого нам разве что по романам да картинам, висевшим до войны в Эрмитаже.
Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая, Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней! Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, — У каждого — тайна, и надо не думать о ней. Есть время. Пустеют ночные кино и театры. Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших домах. И только в квартирах, где сходят с ума психиатры, Горит еще свет — потому что им страшно впотьмах. Уж эти-то знают про многие тайны на свете, Когда до того беззащитен и слаб человек, Что рушится все — и мужчины рыдают, как дети. Не бойся, такими ты их не увидишь вовек. Они — горожане. И если бывает им больно — Ты днем не заметишь. Попробуй, взгляни, осмотрись: Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных, Любители гонок, поклонники киноактрис. Такие мы все — от салона и до живопырки. Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не дадим. Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки — Все создали мы, чтобы ты не остался один. Ты с нами — так пей, чтоб наутро башка загудела. Париж — как планета, летит по орбите вперед. Когда мы одни — это наше семейное дело. Других не касается. С нами оно и умрет.Гитович читал, а я видел не заметенные снегом улицы Ленинграда, не дома, из черных окон которых сталактитами свешивались огромные сосульки, а Париж, такой, каким он изображен на картинах Писсарро и Марке. В строчках жили и бесшабашная удаль, и рисовка, и тревожные предчувствия человека, сбившегося с пути, готового, «в грозе и ливне утопая», схватиться за соломинку, да нет ее, этой соломинки.
После того как Лякост вступил в Сопротивление, в стихах обозначился резкий перелом. В них появились строки, созвучные нашему солдатскому настроению: