Шрифт:
Ветер
Перевод А. Гелескула
Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая. Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный. Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла, нагая. Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.Камень
Перевод А. Гелескула
Мне жизнь моя снилась, и шел я во сне все дальше и дальше, дивясь новизне. Но сны оборвались, а я наяву, прикованный к камню, оков не сорву. Прикованный к камню, клонюсь головой. Прикованный снами к плите гробовой.Спираль
Перевод А. Гелескула
Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая. И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь,— из-под крыла вскипает пенье. И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке. Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье. Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.Два тела
Перевод А. Гелескула
Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи. Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью. Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня. Но порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск. И порой два тела — две звезды падучие в опустелом небе.Оборванная элегия
Перевод А. Гелескула
Я снова вспоминаю наших мертвых. Той первой смерти нам не позабыть, хотя такой была она мгновенной, что не дала ни лечь, ни причаститься. Я слышу неуверенную палку, и шум переводимого дыханья, и звук шагов. Умерший на пороге. Недолог путь от лестницы до смерти, и времени едва хватает сесть, поднять лицо, найти глазами стрелки и удержать сознаньем: полвосьмого. И до сих пор я слышу, как часы упрямо отбивают шаг на месте, не уходя и вспять не возвращаясь. Я снова вспоминаю наших мертвых. И ту, что умирала ночь за ночью, и медленная смерть ее была как долгое прощание, как поезд, который все не может отойти. Все ловят губы ниточку дыханья, все ширятся зрачки, о чем-то просят, и, с лампы на меня перебегая, глаза ее впиваются в мои так жадно, словно душат их в объятьях, но взгляд мой, задыхаясь, ускользает, и прячется, и с берега следит, как тонет тело, тонет и теряет соломинку спасительного взгляда. Куда она звала меня? С собою? Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть. Наверно, оттого и умираем, что с нами умереть никто не хочет, в глаза нам заглянуть никто не может. Я снова вспоминаю наших мертвых. Того, кто вышел из дому и канул, и неизвестно, где он затерялся, куда забрел, в какую тишину. Но за столом семейным вечерами бесцветные пустоты наших пауз или порой оборванная фраза, повисшая в молчанье паутинном, распахивают двери — перед ним. Слышны шаги. Идет. Остановился… И кто-нибудь из нас тогда встает и двери запирает понадежней. Но он упрям, он долго протестует. Он прячется среди зевков и стульев, в пустых углах и складках занавесок. Ведь он не мертв, он просто не вернулся. И протестует, как ни запирай. Я снова вспоминаю наших мертвых. Их лица, повторенные моим, безглазые и пристальные взгляды,— не прячется ли в них моя разгадка, кровавый бог, который движет сердцем, и ледяной, по капле пьющий кровь? Их тишиной зеркально отраженный, я — смерти их живое продолженье, и — что скрывать? — я их последний крах. Я снова вспоминаю наших мертвых. Порочный круг мышления, все тот же и завершенный там, откуда начат. Поток слюны, который станет пылью, неискренние губы, ложь за ложью, полынный привкус мира, безучастье, пустых зеркал абстрактные пучины, все то, что в час кончины остается и ждет, и все, что кануло навеки,— все разом поднимается во мне, и хочет жить, и просит корку хлеба, глоток воды, в котором отказали. Но нет воды, все высохло до дна. Изглодан хлеб, изжевана любовь, взамен ее невидимые прутья и в клетке дрессированная сучка на пару с рукоблудом павианом, а что пожрал — тебя не пожирает, и в жертве обретаешь палача. Сплошные трупы дней, газетный мусор, угар ночей, раскупоренный наспех, и галстук поутру скользит удавкой: «Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…» Пустынен мир, и нет конца пустыне, и рай закрыт, и ни души в аду.Улица
Перевод А. Гелескула
На бесконечной улице ни звука. Я спотыкаюсь, падаю впотьмах, и поднимаюсь, и топчу вслепую сухие листья и немые камни, и кто-то за спиной их топчет тоже: замру — замрет и он, прибавлю шагу — он тоже. Озираюсь — ни души. Вокруг темно, и выхода не видно, нет никого, и я кружу, кружу, а закоулки вновь меня выводят на улицу, где я крадусь за кем-то, кто падает впотьмах и, поднимаясь, глядит в меня и шепчет: «Ни души…»Гости
Перевод А. Гелескула
Сквозь ночь городскую, нависшую камнем и сушью, бредет ко мне даль луговая и тянет зеленые руки в лесных самоцветах, браслетах пернатого звона. Ведет она за руку речку. А с ней забредает ко мне деревенское небо с корзиной базарных игрушек. И рядом садится лагуна, раскинув по комнате зыбь серебристых оборок. Возносится дерево звуков, и лучшие в мире слова мерцают на ветках, и зреют, и падают в руки. И грудь — как пещера, где молнии свили гнездо… Но все наполняется крыльями. Что это — явь? Скажи, это явь или сны твои рядом со мною?Ночная вода
Перевод А. Гелескула
Ночь конского зрачка, тревожного в ночи, ночь влажного зрачка озерной глубины — в твоих зрачках тревожного коня, в твоих зрачках таинственной воды. Глаза воды ночной, глаза ночного дна, глаза речного сна. Сиротство с тишиной бредут, как два зверька, гонимые луной, и пьют из этих глаз, и пьют из этих вод. Откроешь ты глаза — и открывает ночь замшелые врата в заветную страну неведомой воды, ключи которой бьют из сердца темноты. Закроешь ты глаза — и тихая река вливается в тебя, и вновь ты для меня темна и далека: то омывает ночь края твоей души.