— Нет, засыпь, засыпь.

Достав из аптечки порошок, она присыпала им ранку и забинтовала.

— Вот, а завтра пойдешь на работу.

— Да не можу я.

— Можешь, можешь. Такой здоровый, крепкий парень, а симулируешь… Строить надо, дома скорее строить!

Возвращалась она в Чарус под вечер. Белый конь в яблоках шел медленно, помахивал хвостом, отгоняя комаров. Кругом было тихо. Лес и горы вдали стояли задумчивые, позолоченные лучами солнца, клонившегося к закату.

На дороге из Мохового лесоучастка, выходящей на выруб перед Чарусом, она увидела двух человек: один ехал верхом на лошади, а поодаль от него пешком шел другой, нес в руке узел, далеко отстраняя его от себя, будто в этом узле лежало нечто опасное, взрывчатое. Пеший махал конному свободной рукой и что-то кричал. Конный остановился, подъехал к пеньку. Подождал, когда пеший подойдет к нему, взял у него узел. Потом пеший взобрался на пенек, с пенька на круп лошади. Когда всадники устроились, один в седле, другой поза седлом, передний передал узел заднему и тронул лошадь.

Перед Чарусом дороги из Новинки и Мохового сходились. Нина Андреевна ехала по одной, а двое всадников на рыжей лошади по другой. К развилке, где сходятся дороги, Багрянцева подъехала первой и придержала свою лошадь, чтобы взглянуть на заинтересовавших ее всадников.

Вскоре они подъехали. В первом она узнала начальника Мохового лесоучастка Ошуркова, а во втором, который держал узел, своего мужа, Багрянцева. Она была ошеломлена, не могла выговорить ни слова. Выглядел он жутко: костлявый, с землистым лицом, с синими вздувшимися под глазами мешками; когда-то прямой, красивый нос стал тонким и длинным, словно его кто-то вытянул; щеки ввалились, и на них образовались темные ямины. Проснулась к нему жалость. А сердце сжала тоска. Не от сладкой жизни люди становятся такими. Недаром он, наверное, плакал, когда пришел домой с путевкой в далекий уральский леспромхоз. Ведь он вырос в ласке и холе. Его родители, видные специалисты на машиностроительном заводе, с детства хлебнувшие нужду из большой чаши, баловали единственного сына, не отказывали ему ни в чем. А тут — глухой лес, угрюмый ельник, досчатая комнатушка в углу барака. И люди в этом старообрядческом поселении? Кто они? Как они отнеслись к Николаю Георгиевичу, как повлияли на его судьбу? Начальник участка — пьяница. Женщина, к которой он переселился: плохая она или хорошая? В избушке у нее божница. Значит, верует в бога. Багрянцева она оберегала. Но что тут: христианское чувство любви к ближнему или что-то совсем другое?

— Николай! — наконец, проговорила она, когда всадники подъехали вплотную.

Тот, словно испугавшись, замигал глазами.

— Что это у тебя в узле? — спросила она, не зная, с чего начать разговор.

— Яйца, — растерянно произнес он.

— Какие яйца? Откуда? — удивилась Нина Андреевна. И тут же вспомнила двор Манефы, ее кур возле деревянного корыта. Мелькнула страшная мысль: «Украл яйца у хозяйки, приютившей его. Ведь девочка говорила: дескать, мать прячет от дяди Коли деньги».

В душе Нины Андреевны поднялась буря. Все хорошие чувства к мужу, выношенные, выстраданные за последнее время, смялись, как ненужная бумажка.

— Ты, что же, курятник завел? — в голосе ее прозвучала ирония. — Где ты взял яйца?

— Это вот его, — кивнул он на начальника. — Ему нужно продать на базаре.

Она слезла с седла, взяла коня на поводок и пошла по направлению к Чарусу.

Багрянцев передал Ошуркову узел, скатился с крупа лошади и, смущенный, подошел к жене. Когда-то полный, здоровый, сейчас он казался маленьким, щупленьким: ноги болтались в голенищах кирзовых сапог, точно лутошки.

Он шагал рядом, не поднимая головы, машинально срывая вершинки метлики, растущей возле дороги. Ошурков обогнал их, пришпорил коня и крикнул, держа узел на вытянутой руке:

— «Лесная сказка» будет у бабушки!

— Что это за жаргонный разговор? — спросила Нина Андреевна. — Что значит «лесная сказка»?

Багрянцев робко взглянул на жену.

— Это спирт из древесной глюкозы.

— А бабушка?

— Тут есть одна старушка.

Ошурков останавливается у нее.

— Значит, приглашает пить древесный спирт у старухи?

Багрянцев ничего не ответил.

— Хорошего нашел себе товарища! — с грустью сказала Нина Андреевна. — Эх, Николай, до чего ты дошел?

Багрянцев схватил ее за руку, остановил.

— Нина, я виноват. Я понимаю, сознаю все. Не суди меня сурово!

Глаза его горели, казались безумными. Нине Андреевне стало жутко.

— Идем, идем! — сказала она, высвобождая свою руку.

— Но ты простишь меня, простишь?

— У тебя теперь вторая семья.

— Это мое несчастье, моя петля.

— Зачем же ты в петлю лез?

— Не было у меня воли. Возле тебя я чувствовал себя хорошо. Нина, даю честное слово! Поверь. Я могу еще исправиться.

— Я знаю цену твоему честному слову, Николай. Ты мне много раз обещал не брать в рот хмельного. Но это обещание забывал. Сюда ты приехал тоже исправляться. А что получилось?

— Но ты пойми меня, Нина!

Он схватил ее руку и начал целовать.

— Ладно, без этого! — сказала она, отдернув руку.

Он съежился, точно от удара.

И показался ей таким жалким, таким одиноким. Снова появилась жалость к нему.

Когда они, оставив лошадь на конном дворе, молча шли по деревянному тротуару односторонней улицы Чаруса, он тихо, покорно спросил:

— Ты прощаешь меня, Нина?

— Надо подумать, Николай! — так же тихо ответила она.

Подошли к медпункту. Остановившись у крыльца с досчатыми резными перильцами, Нина Андреевна задумалась, еще раз окинула взглядом мужа и сказала:

— Здесь я живу с девочками. Тут у меня медпункт и квартира. Через два дома — детский сад. Соня и Рита сейчас там. Они ждут меня.