— Ну-ну, не пугай. Ни один еще грешник ноги не протянул от «лесной сказки». Продукция особой выработки.

Пить с Ошурковым Николай Георгиевич наотрез отказался. Начальника участка, бывшего уже на взводе, это не очень огорчило. Он плотно уселся за столиком и не спеша, сквозь зубы, тянул из стакана ядовитую влагу. После, когда у Ошуркова отвисла толстая нижняя губа, он поднял водянистые глаза на Багрянцева.

— Выходит, гусь свинье не товарищ? П-понятно, кто мы тут? Медведи, барсуки! Одни лапы сосут, другие — спирт. А с-скажи, пожалуйста, чем мы хуже тех, что живут в городах? Им все двадцать четыре удовольствия, а нам одно — спиртяга, да и за него нас бьют в хвост и в гриву… Н-нет, ты постой, не оправдывайся. Я ведь тоже когда-то горожанином был. В духовной семинарии учился. Но смутил зеленый змей. Загнал меня в лес, к медведям. Тут я и застрял навсегда, навечно. Что у меня осталось? Одна «лесная сказка»!

Со временем, свыкшись с новой обстановкой, Багрянцев хорошо освоил лесное дело. Целыми днями находился в делянках, а вечером сидел в конторе, оформлял документы на заготовленную и вывезенную древесину, выписывал рабочим наряды. Появление в лесосеке нового мастера как бы подтянуло всех лесозаготовителей. Работа пошла веселее, дружнее. И вскоре Моховой лесоучасток в борьбе за производственный план вышел на первое место в леспромхозе. Ему вручили переходящее красное знамя и денежную премию.

Ошурков устроил в конторе вечеринку, пригласил самых что ни на есть «лесных богатырей». Без мастера тут, понятно, никак не обошлось. Его привели почти силой, подхватив под руки. А раз оказался в тесной компании — заставили выпить хотя бы один стаканчик. Мол, если не выпьешь — через воронку выльем. Ну и выпил. Лиха беда — начало.

А утром что за наваждение! Очнулся и глаза протирает. Лежит на широкой деревянной кровати под низко нависшим потолком. Лежит в одном белье. Глянул на руку, а между пальцами запутался длинный черный волос.

Только пошевелился, скрипнула кровать, а у изголовья стоит Манефа; во взгляде, во всей ее фигуре что-то хищное, кошачье. Вспомнил, ведь это она вчера обслуживала застолье, подавала жареное-пареное.

— Голова, поди, болит, Николай Георгиевич? — стоит рядом, спрашивает, сама радостная, торжествующая, праздничная.

— Ох!

— На вот, выпей, поправишься.

У нее на столе и стакан уже подготовлен: налитый, полный. Взял этот стакан с ободком сивушного масла у краев и опрокинул весь сразу. Выпил, чтобы заглушить боль, совесть.

Потом в хибарку втиснулся Ошурков. Красными рачьими глазами оценил обстановку. А когда Багрянцев напялил ватник и вышел, покачиваясь, во двор, начальник участка ухмыльнулся.

— Омолоснилась, Манефа? А греха не боишься?

Саранкина подбоченилась.

— Степан Кузьмич, а я разве хуже всех? Почему людям счастье, а мне нет? Почему это я должна видеть свое счастье только во сне? Я ведь еще не старуха. Мне всего тридцать два года… Николай Георгиевич тоже несчастный. Я плохого ничего не сделала.

— У него жена, дети.

— Хороша жена! Отправила мужика, поезжай к чертям на кулички. Дорожила бы, так возле себя держала. Теперь не война. По доброй воле человека от себя отправила.

— Обстоятельства у них так сложились.

— Да не говори, Степан Кузьмич, — «обстоятельства». У нее там, в городе, наверно, другой припасен, получше, вот она и отослала Николая Георгиевича. А он тут мало приспособленный. Захожу к нему, он стоит у рукомойника и платочек носовой в кулаках стирает. У меня сердце кровью облилось, до чего его стало жалко. Одна голова — всегда бедна.

— И ты его решила заарканить?

— Ничего я не решила. Просто пожалела человека. А он вчерась откликнулся на ласку. Заплакал даже. Прижался ко мне и плачет, как маленький, как ребенок.

— Это он спьяну.

— Уж не знаю как, только всю мою грудь слезами облил.

Вернулся в хибарку Багрянцев. И пирушка началась снова.

Из делянки Багрянцев и Манефа вернулись поздно. Под самым потолком, беспрерывно мигая, горела электрическая лампочка. Девочка, прижав к себе котенка, спала на лавке возле стола.

Когда нужно было садиться за стол, девочку разбудили.

— Ау нас была тетя, — сказала дочурка Манефы.

— Какая тетя? — спросил Николай Георгиевич, и глаза его чуть расширились.

— Она с брезентовой сумкой, а на сумке красный крест. Я думала, фельдшерица из Чаруса. А она сказала, что врач.

Багрянцев и Саранкина переглянулись.

— Так это была твоя жена?

Голос Манефы дрогнул.

— Я же тебе говорил, что мне нужно было сразу, как она приехала, явиться к ней. Нужно было объясниться. А ты меня удержала. Теперь, я знаю, будет большая неприятность.