У Лидии прекрасное тело, это факт. Старуха вскинула обнаженную женщину на плечо и перенесла на пустой стол, и художник в нем восхитился ясными контурами спины и массой роскошных, свисающих к полу волос. Если бы еще старая карга не мельтешила.

Но она продолжала суетиться: положив Лидию на стол, подбежала к шкафу и вернулась с мотком прочной бечевки. Ее напев резко сменил тональность, а крошечные ножки начали приплясывать, будто отсчитывая такт, — она согнула женщине ноги, прикрутила икры к бедрам, а затем привязала к ним и согнутые в локтях руки.

Словно цыпленок, мелькнула смешная мысль, — можно и в печь…

Старуха, казалось, была весьма удовлетворена своей работой — она усмехнулась и, подбоченясь, исполнила маленький танец радости.

— Хорошо… хорошо…

— А как насчет начинки? — Джеймсу хотелось подсказать, что Лидия еще не готова на жаркое, и его крайне раздражало, что собственное тело отказывалось передать эту информацию.

Старуха, по-прежнему в экстазе, подбежала к большой двери, которую Джеймс принял за решетку, и повернула огромный ключ. Ржавая дверь со скрежетом отворилась, от холодного ветра заколебалось пламя свечей и зашевелились волосы Лидии, словно ожившая Медуза Горгона. Из-за двери донесся шум бегущей воды и резкий звук, похожий на хрипение мехов с подтекающими клапанами.

— Дэнмор! Дэнмор! — позвала старуха.

Царапающий звук, затем могучий кашель, хриплый, мерзкий плевок, шорохи и низкое мычание.

— Еда, — сказала старуха.

Скрежет — или дыхание? — усилился, участился. Размеренное хрясь-хрясь, будто тяжеленные шаги, и снова стонущий кашель и прочищающий горло плевок.

— Еда, — повторила старуха, отступая в комнату.

И Джеймс увидел это: оно заполнило дверной проем. Мозг его затопила страшная паника.

Это был человек футов двадцати ростом, футов семи в плечах, с огромной дынеобразной головой и парой глаз-блюдец с черными громадными зрачками. Не считая участков кожи вокруг глаз, его сплошь покрывали густые, серые волосы; кустики, торчащие из носа и ушей, были рыжеватыми и жесткими, как свиная щетина. А главное, великан был старым и больным. Из широких ноздрей сочилась желтоватая, с примесью крови, жидкость, а волосатая кожа висела на могучей фигуре складками. Старуха указала на связанную Лидию, которая только начала приходить в себя и слабо стонала.

— Еда. Хорошо.

Голову сжимали тиски немыслимого страха и боли, а внутренний голос требовал спасти Лидию. Спасти! Всему виной ее безмерный эгоизм. Они уже были бы в Лизарде. Это… существо — оно совершенно своим чудовищным безобразием. Пальцы художника тянулись к карандашу, кисти, но… сначала — спасти Лидию! А затем… Ноги и руки его зашевелились, мозг словно увеличился и превратился в кипящую массу жгучей ненависти, но он не мог бы сказать, против кого она направлена. Потом что-то лопнуло, и боль прошла. Он поднялся, сильный и бесстрашный…

Великан наклонился и протянул волосатую, лишенную большого пальца руку. Палец зацепил бечевку и потянул. Бечевка лопнула, и Лидия издала леденящий вопль.

Странно обновленный Джеймс нагнулся — о как спокойно работал его разум! — и оторвал кусок полусгнившей, заляпанной жиром подстилки. Бросил ее концом в огонь — ткань мгновенно вспыхнула оранжевым пламенем. Размахивая горящей подстилкой, Джеймс пошел на великана. Тот подался назад, скорее удивленный, чем испуганный. Старуха тихонько повизгивала от страха.

— Нет… нет! Он — последний. Больше нет. Все мертвые. Дэнмор последний.

Она бросилась на Джеймса, но тот схватил ее за шаль и швырнул на пол. Он успел заметить лысую, во впадинках, голову… потом ловким броском обернул горящую подстилку вокруг ноги, похожей на ствол дерева.

Густая шерсть вспыхнула, и огненные светлячки каскадом ринулись вверх, повалил гнусный дым. Чудовище заревело, закрутилось на месте и бешено запрыгало по пещере, тщетно пытаясь погасить пламя ударами ладоней. Это лишь ухудшило положение: занялись волосы на руках, и пламя с поразительным проворством прыгнуло вверх, на бороду. Маленькая лысая фигурка носилась вокруг горящего колосса, бессильно хлопая по нему одеялом, приплясывая и повизгивая, будто приблудная собачонка. Борода занялась оранжевым пламенем, на мгновение длинные волосы на голове монстра образовали великолепный, яркий факел — и вот остались лишь дым, почерневшая кожа и тонны терзаемого болью и яростью мяса.

Старуха завыла по-собачьи и опустилась на пол. Джеймс, не мигая, уставился на ее череп, округлый и местами вмятый; похоже, кость частично разложилась в этих впадинках, и в них, будто изголодавшиеся по солнечному свету растения, поднимались кустики белого пуха. Эти крошечные волоски чуть колебались вверх-вниз, словно ласкаемые слабым ветерком.

Джеймс спокойно подошел к столу. Пошарив в карманах, он извлек перочинный нож и разрезал бечевку, стягивающую жену. Она всхлипывала, ее трясло: сняв ее со стола, он кивнул в сторону постели и коротко приказал: