– Порядочный политик – это оксиморон...

– Да что ж все сыпятся афоризмы непонятные, какие-то загогулины словесные! Будто в западных песнях – звучат красиво, а как переведут на русский – сплошная галиматья!

– Не удивительно, что Вас «затрудняет форма афоризмов: затруднение в том, что к форме этой относятся слишком легко. Афоризм, правильно отчеканенный и отлитый, требует не простого прочтения, а «расшифровки». Здесь именно должно начинаться истолкование, для которого требуется особое искусство». Специально для Вас объясняю: оксиморон – соединение противоположностей, логически исключающих друг друга: порядочный политик, честный чиновник, непродажный милиционер и тому подобные российские абстракции. И все же – ближе к моему телу... теперь уже душе. «В предвидении, что не далек тот день, когда я должен буду подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно когда-либо подвергалось, я считаю необходимым сказать, кто я. Знать это, в сущности, не так трудно, ибо я не раз «свидетельствовал о себе». Но несоответствие между величием моей задачи и ничтожеством моих современников проявилось в том, что меня не слышали и даже не видели... При этих условиях возникает обязанность, против которой в сущности возмущается моя обычная сдержанность и еще больше гордость моих инстинктов, именно обязанность сказать: выслушайте меня, ибо я такой-то и такой-то. Прежде всего не смешивайте меня с другими!

Я, например, вовсе не пугало, не моральное чудовище, - я даже натура, противоположная той породе людей, которую до сих пор почитали как добродетельную. Между нами, как мне кажется, именно это составляет предмет моей гордости. Я ученик философа Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром, чем святым».

То есть не дурак выпить и поволочиться за бабами, - догадался Ельцин: до такой степени он греческую мифологию знал.

– Один из тех яйцеголовых, которые людскую породу через коленку ломают, чтоб исправить?
– высказал он вслух другое свое соображение.

– «Улучшить» человечество – было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю новых кумиров, пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое дело скорее – низвергать кумиры – так называю я идеалы... Ложь идеала была до сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью. Само человечество, проникаясь этой ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения ценностей обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее право на будущее».

– Похоже на библейских пророков...

– Я – не пророк, я – рок! «Почему являюсь я роком. Я знаю свой жребий. Некогда с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то огромном, - о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит. И при всем том во мне нет ничего общего с основателем религии – всякая религия есть дело черни, я должен мыть руки после каждого соприкосновения с религиозными людьми.

...Я не хочу «верующих», я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя, я никогда не говорю к массам... Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым...

Может быть, я есть паяц... И несмотря на это, или скорее, несмотря на это – говорит во мне истина.
– Но моя истина ужасна...»

– У нас про таких поговорка есть: «Шибко умный», - съязвил ЕБН. Подколка шкуру Ницше не проткнула: он ничего не знал про чукчу и связанные с этой эпической фигурой пласты российского народного творчества. Издевку Фридрих воспринял как похвалу и на полном серьезе стал развивать тему.

– Я не просто очень умен, я – мудр! «Почему я так мудр... Счастье моего существования, его отличительная черта лежит, быть может, в его судьбе... У меня более тонкое, чем у кого другого, чувство восходящей и нисходящей эволюции; в этой области я учитель par excellence, - я знаю ту и другую, я воплощаю ту и другую... Мне не нужно устремление, а только простое выжидание, чтобы невольно вступить в мир высоких и тонких вещей: я там дома, моя самая сокровенная страсть становится там впервые свободной. То, что я заплатил за это преимущество почти ценою жизни, не есть, конечно, несправедливая сделка.
– Чтобы только что-нибудь понять в моем Заратустре, надо, быть может, находиться в тех условиях, как я, - одной ногой стоять по ту сторону жизни...»

– Кто такой Заратустра?
– опрометчиво спросил ЕБН. Лучше бы он этого не делал! И без того безумные глаза пришельца загорелись адским огнем, и на бедного, ничего не понимающего экс-гаранта обрушился словесный водопад-панегирик ницшеанскому талмуду «Так говорил Заратустра»:

– «Среди моих сочинений мой Заратустра занимает особое место. Им сделал я человечеству величайший дар... Эта книга с голосом, звучащим над тысячелетиями, есть не только самая высокая книга, которая когда-либо существовала, настоящая книга горного воздуха – сам факт человека лежит в чудовищной дали ниже ее – она также книга самая глубокая, рожденная из самых сокровенных недр истины, неисчерпаемый колодец, откуда всякое погрузившееся ведро возвращается на поверхность полным золота и добра. Здесь говорит не «пророк», не одно из тех ужасных двойственных существ из болезни и воли к власти, которые зовутся основателями религий...

Оставим в стороне поэтов: быть может, вообще никогда и ничто не было сотворено от равного избытка сил... Применительно к нему вся остальная человеческая деятельность кажется бедной и условной. Какой-нибудь Гете, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере огромной страсти и на этой высоте. Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создает впервые истину, дух управляющий миром, рок, - поэты Веды суть только священники, не достойны развязать ремень у обуви Заратустры; но это есть еще наименьшее и не дает никакого понятия о том расстоянии, о том лазурном одиночестве, в котором живет это произведение...