— Я люблю бабушку, — лепечет Моисей.

— Каким еще глупостям они тебя научили? Я не расслышала, повтори.

— Я люблю бабушку, — говорит Моисей.

— Что? Я куплю краюшку? Зачем учить тебя такой ерунде!

Служанке остается только расстраиваться.

— Уф! Тебя, похоже, пора переодеть. Иди к няне.

Лена отдает ребенка служанке, и та уносит его в дом.

— Этот мальчик приносит мне радость, о которой я даже не могла мечтать. Всю жизнь я только и делала, что заботилась о папе, развозила его на каталке. Хотя в стремлении заслужить отцовскую благодарность нет ничего зазорного. Папа почил пять лет назад, мама… сколько уже прошло? Уже почти десять лет, как она умерла от рака. В это Рождество исполнится три года, как с нами нет Нарцисито. А Криспин… ну, вы сами знаете, когда это случилось. Теперь я могу заняться своими делами. Моисей — мой малыш. Он унаследует все, что осталось у нас здесь, в Свани. Кто станет это оспаривать? Дочь Криспина? Вряд ли. У Дульсинеи своя жизнь. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли она, что человек, который ее воспитал, не настоящий отец. Впрочем, на самом деле он и есть настоящий. Когда зарезали ее мать, я хотела пойти на поминки. Но я должна была уважать решение брата…

Лена замолкает, остановив взгляд на лице нашего чувствительного протагониста.

— Что? Вы не знали? Я-то думала, это уже давно ни для кого не секрет.

И вот я, выпускник провинциальной школы, окунулся в лихую жизнь студента в космополитичной Маниле. Я жил от выходных до выходных, от вечеринки к вечеринке, время моей жизни теперь представлялось мне кинонарезкой с самыми веселыми моментами. На первой вечеринке: пиво «Сан-Мигель», надсадные колыбельные Курта Кобейна, ночное небо над Кесон-Сити, в финале хором распеваем «Iisang Bangka Тауо» [142] группы The Dawn.Я познакомился со своей первой городской девушкой, достойной того, чтобы лишиться рассудка: светлоокая Анаис заигрывала со мной весь вечер, мы обсуждали преимущества текилы «Хосе Куэрво» золотой перед серебряной, потом она попросила меня подвезти ее до дому. Я вел не торопясь, и по дороге мы успели обсудить графические романы, преподавателей вводного курса по теологии, импрессионистов. То обстоятельство, что я отличал Моне от Мане, казалось, произвело на нее глубокое впечатление. Высадив ее у дома, я притопил по Эдсе на своей «королле» с низкой посадкой, опустив стекла, врубив музыку на полную, пьяный от жизни, как бывает только до двадцати, я кричал и чуть не плакал от необъяснимой и незабываемой радости. Я уже падал в пропасть любви. Через три месяца — разрыв по телефону. Ты слишком прилипчивый, сказала она. Я хочу быть свободной. Не хочу с тобой цацкаться. Я не знал такого слова, но, дойдя с радиотелефоном до кабинета и посмотрев в словаре, замер как вкопанный. Я закричал, но только усугубил ситуацию. Дни, недели я влачил жалкое существование покинутого влюбленного. Прошло два месяца, и я, юный и устойчивый к ударам судьбы, стал постепенно ее забывать.

И тут она позвонила. Говорила она тихо, голос немного дрожал. Хотел бы я вспомнить — ради правдивости описания, ради более полного понимания человеческой природы, — что именно она произнесла. Полагаю, она сказала: «Я беременна». Хочется верить, что моя реакция была мгновенной и безукоризненной. Хочется верить, что даже в столь юном возрасте я вел себя достойно.

Наверное, я спросил Анаис, что она собирается предпринять. Она, не веря своим ушам, вроде бы ответила, что еще подумает. «Я хочу все сделать правильно». Я почти не сомневаюсь, что сказал именно это. В ее ответе я уверен полностью: «Посмотрим».

В такси по дороге в аэропорт Баколода я вынимаю из сумки фотоальбом Криспина. Потрескавшаяся виниловая обложка пахнет оплавившимся пластиком. Листаю страницы: подкрашенный вручную снимок младенца Криспина с отцом, они в одинаковой форме, оба отдают честь; передержанный снимок молодого Криспина, с бородой, в солдатской форме, с «Калашниковым» в руках, который он держит, как гитару, на фоне заросшей зеленью горы; поляроид, запечатлевший «возникновение» арт-группы «Пятеро смелых»: Мигги Джоунс-Матуте и Данило де Борха, в набедренных повязках, на заднем плане, и Криспин, в индейской рубахе, стоит между Марселем Авельянедой и миниатюрной Мутей Диматахимик, обнимая обоих. Дальше снова семейные фотографии: четырнадцатилетняя Лена делает «колесо», ее длинная красная юбка тюльпаном раскрылась к небу; девятилетний Нарцисо, в костюме Шерлока Холмса, выдувает из трубки мыльные пузыри; Младший и Леонора во время предвыборной кампании, в ярко-сиреневых фермерских шляпах, стоят перед старым паровозом Балдвина [144] ; Криспин в окружении своих многочисленных кузенов на семейном сборище на морском курорте (на одном из братьев майка с лицом Младшего и надписью: «Я переизбираю своего Сальвадора»). Есть также фотография симпатичной девчушки с карими глазами и пшеничными волосами, лет, наверное, трех. Выцветший снимок не подписан.

— Скажи, что это не твой, — сказал Дуля. — Откуда ты знаешь, что он от тебя?

— Знаю.

— Откуда? Может, у нее симпатичный водитель или из слуг кто-нибудь?

— Дуля, пожалуйста. Знаю, и все.

— Ты знаешь, потому что сейчас у вас все-все-все в порядке. А что будет, когда у вас все-все-все пойдет наперекосяк?

— Вы с Булей научили меня, что такое хорошо и что такое плохо.

Дуля сидел сгорбившись за столом, установленном в его убежище, похожей на пещеру гардеробной. Дверца одного из шкафов был открыта настежь, и за сдвинутыми вбок рубашками и костюмами виднелся целый стеллаж для оружия. Спокойная риторика Дули жгла пуще Булиных злобных выкриков. Сейчас она, осипшая, сидела в спальне.

— Ты очень расстроил бабушку. Ей пришлось выпить бренди. Ты знаешь, как это нехорошо.

— Так что ж мне теперь делать?

— Доверься нам. Не стоит жертвовать своей юностью.

— Я вам, конечно, доверяю. В том-то и дело. Если мне придется уйти из дома и устроиться на работу, я готов.

— Какой ты эгоист! Ну почему ты обязательно должен думать только о себе?

— И что же такое, по-твоему, эгоизм? Я готов отдать все, чтоб у этого ребенка была достойная жизнь.