Злость на издателей несколько утихла благодаря возвращению в Корниш Клэр и Пегги. К лету 1957 года перестройка дома завершилась. Пегги переехала в детскую и играла на специально обустроенной площадке. В гостиной появились телевизор и рояль, почти такие же, как в квартире семьи Глассов. Трехлетняя Пегги была особой отрадой для отца, и письма Сэлинджера полны рассказов о ее забавных выходках и о том счастье, которое он испытывает в ее присутствии. Пегги, по словам отца, была счастливым и активным ребенком, от Сэлинджера она получила прозвище Динамо. Он с удовольствием проигрывал для нее джазовые пластинки и учил ее танцевать. Она начала говорить, и в январе Сэлинджер хвастался в письме к судье Хэнду, что она даже стала узнавать свою фамилию. Разумеется, она была уверена, что всех вокруг зовут Сэлинджерами, даже людей из телевизора.

В тех же письмах, где Сэлинджер рассказывает о детстве Пегги, он проклинает долгую зиму, которая, как он опасается, может пагубно сказаться на Клэр. Публикация «Зуи» еще оставалась главной литературной новостью, а писатель уже с головой погрузился в свой новый замысел — еще одну историю про Глассов, вскорости целиком захватившую его. Когда пришло время выполнять данное Клэр обещание отправиться в долгое европейское путешествие, Сэлинджер понял, что не может оставить Корниш и только что начатую работу. «Мне кажется, дело в том, — писал он в некотором замешательстве, — что я люблю работать именно здесь». Клэр, сообщает он, проявляет терпение и покладистость, за что он ей чрезвычайно благодарен. Там же он с грустью констатирует, что понимает, какое негативное влияние его поглощенность работой оказывает на жену, и саркастически вздыхает: «Какое счастье быть замужем за человеком, который раз в пять лет может свозить тебя на выходные в Эсбери-Парк». И все же, как бы Сэлинджер ни раскаивался, его одержимость работой только усиливалась. Когда по просьбе Джейми Хэмилтона его американский представитель Роджер Мэчел попытался в феврале 1958 года устроить в Нью-Йорке встречу с Сэлинджером, тот отказался. Он сможет оторваться от работы только через несколько лет, объяснил он.

Подтекст всех этих извинений был следующим: семья для Сэлинджера значила очень много, он был счастлив, что Клэр с дочерью вернулись домой, но на первом месте в его жизни стояла работа. Он превращался в ее пленника. Сочинение саги о семье Глассов стало потребностью, удовлетворять которую он готов был любой ценой, даже ценой вторичной потери Клэр и Пегги. Поэтому на протяжении всего 1958-го и значительной части 1959 года жизнь Дж. Д. Сэлинджера и создание еще одного эпизода из жизни семьи Глассов слились воедино. Ко времени, когда Сэлинджер завершил свою следующую работу, повесть под названием «Симор: Введение», он уже был полностью полонен собственным творением.

Когда 1 января 1958 года Сэлинджеру исполнилось 39 лет, он писал ровно и постоянно, довольный как темпом, так и результатом работы. И все же восемь месяцев спустя повесть еще не была закончена. К тому времени редакция «Нью-Йоркера» решила посвятить новому произведению, которое к осени уже было объемнее, чем «Выше стропила, плотники», специальный выпуск. После неустанной и безостановочной работы на протяжении целого года Сэлинджер начал слабеть. В конце лета он перенес несколько простуд и гриппов, приведших к легочной инфекции, достаточно серьезной, чтобы уложить его в постель. Тем временем редакторам «Нью-Йоркера» все больше не терпелось увидеть новый опус или хотя бы узнать дату его завершения, ведь задержка, жаловались они, губительна для журнала. С приходом октября, подстегнув свое здоровье интенсивным приемом витаминов, Сэлинджер убедил себя, что достаточно окреп, чтобы возобновить работу. Но после более чем месячного простоя ему было трудно сразу начать с того места, где он прервался. Наступил 1959 год, повесть не двигалась, а письма из «Нью-Йоркера» становились все отчаянней.

Прежде, впав в творческий ступор, Сэлинджер старался сменить обстановку, веря, что новизна дает стимул воображению. В марте 1959 года он в одиночку покинул Корниш и снял гостиничный номер в Атлантик-Сити. О реакции Клэр на то, что Симору Глассу было подарено путешествие на атлантический берег, в то время как ей самой в отпуске было отказано, можно только догадываться, но такая явная демонстрация приоритетов мужа, несомненно, усилила ее недовольство.

Сэлинджеру не удалось закончить «Симора» в Атлантик-Сити точно так же, как до этого не удалось в Корнише. В полном отчаянии он снова поменял место, на сей раз оказавшись в Нью-Йорке, и снял комнату в квартале от «Нью-Йор-кера». Точно так же, как в 1950 году, завершая «Над пропастью во ржи», Сэлинджер попытался писать, уединившись в одной из комнат редакции. Не удалось и это. Через несколько дней после приезда в Нью-Йорк Сэлинджер снова свалился с гриппом. Измотанный и больной, он вернулся домой в Корниш С разрозненными кусками текста.

Когда Сэлинджеру все-таки удалось завершить «Симора» весной 1959 года, рукопись отправилась прямо к Уильяму Шону, который принял ее немедленно и отказался от какого-либо участия отдела прозы в принятии решения. Кэтрин Уайт в очередной раз получила пощечину. Уильям Максуэлл, понимавший мотивы Шона и находившийся в достаточно хороших отношениях с Уайт, попытался ее утешить: «Я очень хорошо понимаю, что с Сэлинджером надо работать напрямую и быстро, — сказал он Уайт, — и думаю, что единственный, кто на это способен, сам Шон. Я имею в виду большой объем сэлинджеровских произведений, их дзен-буддистскую природу и все, что в свое время происходило с Зуи».

В этой дипломатической записке Максуэлл, упомянув «Зуи», намекнул на их с Уайт общее нежелание связываться с новым произведением писателя, которое вполне могло бы поставить их в неловкое положение, как некогда «Зуи».

Между публикацией «Зуи» в мае 1957 года и появлением повести «Симор: Введение» 5 июня 1959 года наиболее значительные события в жизни Сэлинджера происходили на сцене гораздо более грандиозной, нежели дом в Корнише, Нью-Хэмпшир или редакция «Нью-Йоркера». За это время Дж. Д. Сэлинджер из обычного писателя, автора рассказов, превратился в восприятии читательской публики в настоящую легенду. Миф о Сэлинджере как об аскете-отшельнике, неохотно раздающем перлы своей мудрости, прочно внедрился в американское массовое сознание. Возвысив своего героя Симора Гласса до уровня святого, Сэлинджер вдруг обнаружил, что сам окружен нимбом, причем в глазах весьма значительной части населения. Автор просто-напросто слился с собственным творением. И точно так же, как имя Холдена Колфилда всплывало, когда речь шла о социальной неудовлетворенности, имя Дж. Д. Сэлинджера стало знаменем в борьбе за решение самых разнообразных социальных проблем.

В середине 1950-х годов зародилось движение молодежи, ощутившей свою чуждость погрязшему в заботах о материальной выгоде обществу своих отцов. Бунтуя против убогого конформизма, пропитавшего американское общество в послевоенные годы, многие молодые люди стремились обрести коллективный голос, с помощью которого они могли бы выразить свое разочарование в мире, их окружающем. Они требовали сочувствия к своему растущему недовольству, которое, постоянно накапливаясь, в конце концов изменило общество. Многие нашли такое сочувствие в романе «Над пропастью во ржи». Через несколько лет после его первой публикации молодежь Америки вдруг увидела в Холдене Колфилде рупор своего поколения. Чувствуя, что Холден обращается непосредственно к ним и что Сэлинджер со своей войной против всякой фальши («липы») и потребительства выражает их собственное отвращение к обществу, молодежь Америки начала носиться с романом Сэлинджера. В результате возник так называемый культ Холдена, почти религиозное поклонение герою и его создателю. Среди студентов стало модно носить с собой экземпляр «Над пропастью во ржи» или «Девяти рассказов». Юноши и подростки подражали Холдену Колфилду в одежде и манере поведения. В субкультуре, где нонконформизм стал мерой ценности человека, именно подражание Холдену Колфилду, как это ни комично, вошло в моду.