Второй раз в этот день она спросила:

— На что вам понадобится такой старый сыч, как я?

— Смотреть мои картины, — ответил Томми.

Клементина свистнула.

— Разве только, — заметила она, — действительно старческое самолюбие покажется святым перед непосредственным, свежим эгоизмом юности.

Привыкший к ее манере говорить, Томми только мальчишески расхохотался. Он удивился, когда она предложила ему провести вечер в Шеритоновской гостиной. Он запротестовал. В студии было гораздо лучше.

Она осведомилась о причине.

— Та комната не имеет характера, отпечатка личности, она похожа на комнату, выставленную в окне мебельного магазина. Она не имеет ничего общего с вами. Ничего общего.

— Но я хочу сидеть там, — заявила Клементина, — вы можете идти в студию, если желаете.

— Это будет невежливо, — покорился Томми.

Она пожала плечами, села за пианино и стала играть отрывки Моцарта, Бетховена и Грига (девичьи воспоминания). Играла она с неуверенностью неопытного музыканта. Удивленный Томми рассматривал развешенных Бортолоцци и корешки книг в стеклянных шкафах. В конце концов он что-то понял. Он прислонился к пианино и продолжал, пока она безнадежно запуталась в каком-то пассаже из Пер-Гюнта.

— Я чем-нибудь обидел вас, Клементина, в таком случае прошу меня извинить.

Она с треском захлопнула пианино.

— Вы, бедный сирота, — закричала она. — К кому, кроме меня, могли вы прийти со своими горестями.

— Черт знает, — неопределенно улыбнулся Томми.

— Так пойдем в студию и обсудим все хорошенько, — сказала Клементина.

Уйдя от Клементины, Томми отправился в продолжительную прогулку в надежде немного прочистить свои мозги; на обратном пути он остановился на мосту Челсли полюбоваться лунным светом; чтобы освежиться, он даже снял шляпу. Предательский май так освежил его, что он слег на три дня в постель.

Клементина сидела около его постели и бранилась на чем свет стоит. Только что оправиться от воспаления легких и возыметь фантазию освежиться ночью, на мосту, на сильном северном ветру. Он так же тронулся, как его дядюшка. Они представляют собой красивую, хорошо подобранную пару. Обоих надо отдать под надзор. В доброе старое время они давно уже были бы в сумасшедшем доме и получили бы свою порцию плетей.

— Я имел уже и то, и другое, — кривлялся Томми. — Эта отвратительная комната — тот же дом для сумасшедших, а ваш язык — плетка.

— Надеюсь, что он бьет, как черт, — нашлась Клементина.

Томми написал в постели дяде полное достоинства, смелое письмо и, как Брут, стал ждать ответа. Его не было. Квистус прочел письмо и увидел в каждой строчке лицемерие и неблагодарность. Он уже переговорил с Гриффиртсом насчет места в страховой конторе. Решительный отказ Томми занять его поставил его в неловкое положение по отношению к Гриффиртсу. Места в больших конторах по страховкам не так обычны. Вспыльчивый Гриффиртс будет недоволен. Подстрекаемый Вандермером, Квистус уже видел в себе не желающего делать подлость человека, а обиженного дядюшку, племянник которого не понял его лучших намерений. Он был разъярен.

В тот же день, как Томми снова был в состоянии выйти на улицу, стоявшая перед мольбертом Клементина почувствовала, что студия вертится перед ее глазами. Она упала во весь рост и, очнувшись, почувствовала невыносимую головную боль и свинцовую тяжесть во всех членах. Служанка, найдя на постели ее совершенно больной, спрыснула ее водой и на свой риск пригласила соседнего доктора. Тот нашел в результате осмотра сильное переутомление.

Клементина вышла из себя. Переутомлением больны только бездельники. Она же сильна, как лошадь. Доктор убеждал ее, что она все-таки женщина и, как таковая, имеет расстроенную нервную систему. Кроме того, у нее имеется еще присущее полу отсутствие меры. Мужчина, заметивший, что он потерял сон, аппетит, уравновешенность и художественное чутье, бросит работу и безмятежно отдастся лени. Женщина же воображает, что, борясь со слабостью, она поддерживает честь своего пола и бьется до тех пор, пока не свалится.

— Я рада, что вы признаете меня женщиной, — сказала Клементина.

— Почему?

— Потому, что вы первый мужчина, в течение многих лет, который сделал это.

Доктор, молодой серьезный человек новой невропатической школы, не заметил иронической нотки. Он впервые видел Клементину.

— Вы в высшей степени переутомлены. Я никогда не говорю того, чего нет. И потому советую принять мои слова к сведению и не напрягать чересчур своих сил.

— Вы высказываете это очень деликатно. Но если говорить открыто, вы считаете меня такой же глупой, неблагоразумной чувственной женской единицей, как миллионы других. Не так ли?

Юный доктор выдержал с профессиональной стойкостью взгляд блестящих насмешливых глаз.

— Да, это так, — ответил он, — в то же время чувствую страх начинающего практиканта, что он таким образом теряет новую пациентку.

Но она протянула ему свою руку.

— Вы мне нравитесь, — заявила она, — потому, что вы не боитесь говорить правду. Теперь я буду поступать так, как вы скажете.

— Вы должны куда-нибудь уехать, и по крайней мере месяц не работать.