Но и после этого оп не отказался от мысли вернуться на Родину. Он еще несколько раз ходил по этому вопросу в советское консульство. О своем последнем визите к консулу Шаляпин рассказал Ивану Ивановичу: ожидая приема консулом, оп листал подшивку «Правды», и в одном из номеров увидел резкую критическую статью в свой адрес. Прочитав ее, он ушел. И больше уже туда не ходил и не звонил. Свой рассказ он завершал словами: «Я там никому не нужен, и говорить больше не о чем». Это было, по словам Ивана Ивановича, в конце 1936 или в начале 1937 года, а 12 апреля 1938 года Федора Ивановича не стало.

Иван Иванович передал мне несколько фотографий певца, ноты с пометками Федора Ивановича. У него хранился портрет артиста в костюме Мефистофеля, написанный углем его сыном Борисом. Этот портрет Махонин обещал «попозже» передать музею Шаляпина в Москве.

В апреле 1959 года я заехал к Махонину попрощаться. На столе были пирожки, грибки и бутылка «Смирновской». Он был грустен. «Я вам завидую, — сказал он, — вы едете домой, в Россию. А мне суждено умереть тут, на чужбине, в прекрасном, но нелюбимом городе. Русскому нужна только Россия».

Умер Иван Иванович 9 июля 1973 года в Ганьи (под Парижем) в старческом доме общества «Быстрая помощь».

В пятидесятые годы прошлого века русские эмигранты в Париже, особенно интеллигенты, стали больше интересоваться жизнью в Советском Союзе, легче шли на контакты с сотрудниками посольства СССР. Они приходили в наши учреждения за литературой, издававшейся Совинформбюро (ныне — агентство печати «Новости»), а иногда и с конкретными, интересными для нас, предложениями.

Это было время, когда Советский Союз активизировав борьбу за разоружение, за сохранение мира, усилил «культурную экспансию» на страны Запада. По миру постоянно гастролировали наши прославленные коллективы: Большой, Мариинский, Государственный музыкальный имени Станиславского и Немировича-Данченко театры, Государственный ансамбль народного танца Игоря Моисеева, Московский государственный цирк. В Париже и в столицах других государств выступали известные советские музыканты Давид Ой-страх, Эмиль Гилельс, Леонид Коган и тогда еще молодой Мстислав Ростропович. И пусть не покажется странным, русские эмигранты гордились достижениями Советской России в области культуры и искусства. Это была и их культура, их слава.

Как-то днем, когда я вел прием посетителей, в посольство пришла пожилая русская женщина и сказала, что ее направила к нам Евгения Юдифовна Рапп, родная сестра покойной жены Николая Александровича Бердяева, известного российского философа.

«Госпожа Рапп, — сказала посетительница, — хотела бы и сама прийти в посольство, но в ее возрасте это трудно сделать. Она просила передать, что с удовольствием примет господина атташе по культуре у себя, чтобы обсудить вопрос о судьбе архива Н.А. Бердяева».

«Господин атташе» фамилию Бердяева, «идейного противника коммунизма», пришедшего от легального марксизма к богоискательству, философии личности и свободы, помнил еще со студенческой скамьи. Он помнил также, что Бердяева критиковал сам В.И. Ленин. И но его указанию Бердяева, как одного из самых «активных буржуазных идеологов», выслали из страны. Это случилось в 1922 году.

Разговор с Е.Ю. Рапп, как я понимал, предстоял серьезный, и к встрече с ней стоило подготовиться. Пошел в библиотеку, перелистал справочники и узнал, что русский религиозный философ Н.А. Бердяев из дворян. Учился в Пажеском корпусе, из которого, однако, ушел, чтобы готовиться к экзаменам на аттестат зрелости для поступления в Киевский университет Святого Владимира. Будучи студентом, Бердяев вступил в «кружок самообразования» Киевского союза борьбы за освобождение рабочего класса. И скоро стал заметным специалистом по марксистской философии. В 1897–1898 годах арестовывался за участие в социал-демократическом движении. Его исключили из университета и в 1900 году сослали в Вологду под надзор полиции.

В начале девятисотых годов Бердяев познакомился с профессором политэкономии Киевского политехнического институт а Сергеем Булгаковым, который в молодости тоже был марксистом. Скоро они стали лидерами русской интеллигенции, ищущей пути к религиозному обновлению.

О разговоре с дамой я рассказал советнику посольства по культуре Михаилу Степановичу. «Съезди, Василь. Это может быть интересно, — сказал он, — потом послу доложишь. Он, думаю, заинтересуется этим делом».

Через день, как и было условленно, я поехал к Е.Ю. Рапп, жившей в собственном доме в ближайшем облюбованным русскими эмигрантами пригороде Парижа — Клямаре. Первое, что меня удивило и порадовало, это жилище Рапп. По внутреннему убранству, по тому, как был накрыт стол, по вышитым шторам на окнах и березкам, растущим на участке среди каштанов, это был дом русских интеллигентов. Из окна гостиной была видна липовая аллея.

Меня встретила блондинка с типично русским лицом, лет 50–55. Она представилась Софьей, племянницей хозяйки. Софья была участницей всех наших встреч с Евгенией Юдифовной. Как правило, сидела молча, но с каким вниманием она слушала мои рассказы о Москве, о Советском Союзе! Не пропускала ни слова!

Пока мы разговаривали, спустилась Евгения Юдифовна, маленькая сухонькая и очень подвижная старушка. В длинном черном платье, отделанном белым кружевным воротничком, и такими же манжетами, внизу широком и стянутом на талии, которой могла бы позавидовать и балерина. На голове — чепец, из-под него кокетливо выбивались седые букли. Завершали туалет дорогие серьги и кольца. Определить ее возраст было трудно. Казалось, старушка сошла с иллюстрации школьного учебника но истории или литературе девятнадцатого века. Ее наряд и манеры, свойственные ушедшему веку, контрастировали с живостью, с которой она говорила и двигалась.