— Помню, батюшка-коллега. Помню твердо — ничего там про это не сказано.

— Вот в этом-то Вы и заблуждаетесь, сударь мой. Да-с… Имеющий уши да слышит. «Пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу… И цари земные любодействовали с ней, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее…». Ведь это же истинно о Париже проклятом сказано, пророчески возвещено.

— Господь с Вами, батюшка милостивый… Это есть истинные слова Откровения. Но это святые слова апостола Иоанна про конец света, последний день… Когда будет конец зверя и лжепророка. И небо будет открываться, и Господь будет судить всех живых и мертвых. Это есть великое прорицание апостола. А Вы говорите — парижский бунт. Этот бунт очень злодейский, низкий, но именно очень низкий, ма-аленький перед высоким словом Откровения… Там великий дракон-дьявол семь голов, десять рогов, ужасный, большой и очень хитрый дьявол, а в Париже только маленькие черти: болтуны-адвокаты, бедные безумные работники и глупый принц Орлеанский. Это совсем другое. И какая тут может быть связь с холера, азиатская болезнь?!

— И может быть, и есть. Да-с, Вы, сударь мой, только рассуждать изволите-с, но рассудок наш человеческий слаб-с, да-с, и скуден пред силами Божьей кары… Сказано в Откровении: «И вот конь бледный, на нем всадник, которому имя смерть… и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором…» Мором — слышите-с?! Вот это и есть холера. А Париж есть истинно новый Вавилон и любодействуют с ним и цари, и купцы земные… Слава Богу, наш государь-император отверг все искательства новых парижских властей. Но враг человеческий хитер, вот и посылает на Россию с другого конца холеру… «Конь бледный… имя ему смерть». И Вы надеетесь его своими клистирами-фонтанелями одолеть. Припарками да микстурами отогнать… А от французов, как полагаете отбиваться будем? Пустить казачков по знакомым дорогам, по каким Бонапарта гнали? И опять привезти в Париж монарха, его величество Шарля Десятого. Так ведь полагаете-с?.. Скоро сказка сказывается-с. Вот и почтеннейший Андрей Иванович, небось, также-с размышлять изволит… Да все потому, что Вы-с — немцы. Уж не посетуйте на откровенную речь. Я старик прямой, я их высокопревосходительствам — генералам, и сановникам, и министрам, говорю все, как думаю, зла за душой не держу, все начисто выкладываю… Вы у себя в Европах привыкли все расчислять, обмерять, взвешивать и все по книжечкам, по инструкциям. Какая б хворь ни случилась, вы заранее все знаете — золотник сего, унцию того, щепотку этого; тут припарь, там притри… Коли умер бедняга, значит, Божья воля, а мы лечили как следует. Коли выздоровел — наша заслуга, нам честь, нам хвала… Вот вы и с холерой также воевать собираетесь, ванны ладите, щетки, мочалки… А я скажу, государи мои милостивые, коллеги ученнейшие, все это суть пустые забавы, себе на утешение. Холеры у нас, сколько я живу, не бывало. Вот чума случалась и оспа — черный мор — тоже. Дедушка мой в Москве чумой помер, это лет шестьдесят тому назад при государыне Екатерине было. Тогда граф Григорий Орлов тут на Москве чуму воевал. Лихо воевал. Велел тогда разгонять народишко, чтоб не касались друг дружки. Где толпа соберется, приказывал прямо стрелять. Так даже у Иверской в молельщиков стреляли — и поубивали, и покалечили скольких-то. Чума не тронула, пуля достала. Да-с, про чуму нам известно: зараза прилипчивая. С человека на человека скачет. От нее отцы и деды чем спасались? Святой водой, огнем и дымом — смолой окуривали, а кто мог, удирал подале, чтоб и воздухом чумным не дышать. Но про холеру-то мы ничего не ведаем… Одни говорят, зараза такая же, как чума, дыханием заражает, другие толкуют — она в скоте и в воде сидит… Вот и к нам сюда вверх по Волге идет, весной в Астрахани объявилась, летом, как раз в те дни, как в Париже бунт затеяли и король сбежал, холера в Казань надвигалась, потом — в Нижний, а оттуда по Оке разлезлась и вот-вот по Москва-реке под самый Кремль подступит. Слыхал я разговоры, будто холерные птицы и холерные крысы заразу носят. Но когда уж человека холера скрутила, так он, заразный, хуже всех птиц и крыс…

Да знаю я, что пустая болтовня. А только не знаю, как на нее отвечать, как лечить. Не ведаю, как и с чем к холерному больному приступить. И сознаюсь честно, сам опасаюсь, боюсь… Не машите ручками-с, Федор Петрович, не машите-с, батюшка, а то еще фрачишко под мышками лопнет. Я честно говорю, не таясь. Боюсь и опасаюсь потому, что зрю Божью кару, чую гнев Господний, его же нам постичь не дано, и нет сил унять, утушить… Вы посудите-с сами, господа, хоть вы и немецкого роду-племени, но, слава Богу, сколько уж лет меж нас живете — должны понимать… Чума в те годы тоже за Волгой началась и оттуда на Москву поползла. И тогда же в Заволжье бунты начались вскорости. Пугач припожаловал. Он страшнее чумы по градам и весям прошел — пока не укоротили. А что теперь?.. Только холера наближаться стала, француз бунтовать начал. И у нас во многих губерниях неспокойно. Поляки шумят; в военных поселениях опять смятенно. Мужики то тут, то здесь, подстрекателей наслушавшись, против господ ярятся. Вот где страсти и ужасы! Едва успела наша Москва от нашествия, от великого пожара отряхнуться, и вот извольте — вместо храмов и дворцов, вместо жилищ для мирных обывателей надо строить карантины для холерных, больницы, тюрьмы для всякой сволочи. Не сады и парки устраивать, а погосты расширять. Истинно сбывается Апокалипсис, близится последний день…

К осени 1830 года начали уезжать из Москвы и состоятельные господа, и фабричные. Губернатор созвал большой совет: митрополит, сенаторы, врачи, гражданские, полицейские, военные чины, именитые купцы. Командующий гарнизоном доложил о карантинных заставах вокруг города на всех дорогах. Войска и полиция должны охранять первопрестольную от азиатской моровой заразы. Москву разделили на 20 частей, в каждой особый начальник-сенатор, а также полицейский начальник, врач и особая больница. Начальник «Медицинской конторы» города и некоторые врачи говорили о необходимости строгих мер на рынках, в торговых рядах и лавках, чтоб не соприкасались москвичи с приезжими и поменьше друг с другом, холера прилипчива и с человека на человека переползает. Гааз возражал на это:

— Нет, почтенные коллеги, не могу соглашаться с таким анализом. Холера есть болезнь эпидемическая, но не такая заразительная, как чума. Холера приходит от нечистая вода, от нечистый воздух. Как приходит, какие дьявольские силы двигают холеру по рекам, нам неизвестно. Эту болезнь надо опасаться, но нельзя так пугать люди, нельзя возбуждать ужас и уныние. Холеру можно лечить, это известно медицинской науке. Неизвестно точно, почему, когда один человек болеет, ему помогают горячие ванны, целебные травы, покой и чистота, а другой человек имеет такую же помощь, но умирает. Неизвестно, почему такие разные последствия от одной болезни. Но известно, что надо лечить всех больных, надо самим надеяться и внушать надежду больным.

…В госпиталь принесли первого холерного. Пожилой мастеровой тяжело дышал, стонал. Гааз позвал молодых врачей.

— Вот, коллеги, — сказал он, — наш первый больной… Здравствуй, голубшик, мы тебя будем лечить, и ты с Божьей помощью будешь здоров.

Наклонившись к дрожащему от озноба и судорог больному, он поцеловал его.

— Федор Петрович, Господь с Вами, что Вы делаете?!

— Делаю, как велит Господь, приветствую больного брата… И не надо так пугаться, мой дорогой коллега… Так восклицать. Эта болезнь не заразительная, и я не только на Бога надеюсь, но и хорошо знаю, что от прикасания к больному не может быть опасности.

Вместе с санитарами он усадил холерного в ванную, потом уложил в кровать, обкладывал теплыми компрессами ноги и руки, сводимые судорогами.

Спокойное бесстрашие Гааза, который целовал больных, помогал их купать и укутывать, многих и восхищало, и пугало, а кое-кого и злило.

— Совсем из ума выжил блажной немец; и себя не жалеет, и других в соблазн вводит. А это уже прямое преступление — заразу по городу разносить.

Голицыну докладывали о странностях доктора, им удивлялись и его восторженные почитатели, и завистливые коллеги, и напуганные чиновники, и обыватели, уставшие от постоянного страха и напряженной суеты. Голицын убеждал Гааза не отмахиваться от несогласных:

— Полагаю, что правда ваша, дражайший Федор Петрович. Верю вашим знаниям, вашему опыту. Да только ведь не все москвичи, даже не все ваши коллеги с вами согласны. И я об этом не смею забывать, особливо в такие трудные поры, как сейчас, при таких неурядицах и смятениях. Множество людей растеряны, подавлены страхом, утром не знают, будут ли живы к вечеру, от малой колики в брюхе уже в смертный ужас впадают… Поэтому я решил действовать так, чтоб всем и каждому наименьший урон был, и тем, кто еще не заболел и, Бог даст, вовсе не заболеет, и тем, кого настигает проклятая хворь. Вы и те господа врачи, кто с вами единой мысли, поступайте, как вам велят наука и совесть. А всех прочих устрашенных обывателей, и московских, и санкт-петербургских, и иных городов жителей, мы постараемся, елико возможно, охранять от страхов. Для того и карантины, и строгие правила на рынках и вокруг домов, где больные окажутся… Митрополит и священство очень утешены вашими мнениями об эпидемии. А то ведь иные люди, страшась заразы, уже побаивались и в церковь зайти… Старики вспоминали, как в прошлом веке в чуму граф Орлов приказывал солдатам залпами разгонять молящихся у Иверской. И недавно некий премудрый сенатор хотел было в своей части церкви закрыть, пусть, мол, попы на улицах перед домами молятся, а полиция следит, чтобы толпа не собиралась тесно, чтоб люди друг об дружку не терлись.