– Какая еще просьба?!

– Не бойтесь, она вам ничем не грозит. Я хочу, чтобы завтра, когда будете встречаться с Гулимовым, вы передали ему послание от оппозиции. В нём описывается реальная ситуация в стране, которой он, судя по всему, не знает, потому что информация об этом его не достигает, и перечисляются наши требования и предложения. Другого способа доставить это ему лично у нас нет. Мы уже не раз пытались, но все подходы к президенту контролируются спецслужбами. Судя по некоторым деталям его последних выступлений, он созрел наконец до понимания, что нынешний курс ведёт страну к катастрофе. Если бы не его окружение, где тон задают люди вроде вашего друга Касымова, заинтересованные, чтобы ничего не менялось, он, возможно, сделал бы шаг нам навстречу.

– Почему вы думаете, что я соглашусь? Что, если меня тут же арестуют как члена оппозиции?

– Как иностранцу вам ничего не грозит. Ясно же, что иностранец не может входить в коштырскую оппозицию. Если возникнут к вам вопросы, вы просто отправите их ко мне, а о моём участии в оппозиции они и так знают. Главное, чтобы послание попало лично к президенту – это будет иметь историческое значение. Заключение союза или хотя бы перемирия между оппозицией и властью спасёт страну! Если Гулимов хоть частично удовлетворит наши требования, тысячи политзаключённых окажутся на свободе! Но даже если он и не пойдёт на признание оппозиции, он всё равно примет меры, которые мы предлагаем, потому что другого пути нет! Он станет реализовывать их без нашего участия, но это не так уж и важно. Главное – остановить, пока не поздно, сползание страны к пропасти. С каждым упущенным днем шансов на это всё меньше!

Алишер говорил с яростной убеждённостью, не глядя на Печигина, один на один с грядущим, в котором провидел надвигавшуюся катастрофу. Его уверенность подействовала на Олега (много ли он, в сущности, знает об истинном положении дел в Коштырбастане? То, что он видел в провинции – поломанную технику, нищету, дома без газа и электричества, женщин с кетменями в пустых полях, – скорее подтверждало, чем опровергало слова Алишера). На минуту к нему вернулось ощущение, которое он испытал, когда тяжесть дождевых облаков легла ему на плечи и он почувствовал, что глядит на мир глазами Народного Вожатого: всё вокруг висело на волоске – и зависело от него! Лавина сверкающих на солнце, наперебой сигналивших машин, прохожие на тротуаре, дети в соседнем сквере, наблюдающие за ними матери – все, едущие, идущие или сидящие на одном месте, не подозревая ни о чем, неотвратимо двигались к пропасти.

– Где оно, это ваше послание?

Алишер порывисто повернулся к Олегу.

– Я знал, что вы согласитесь! Я не сомневался.

Он уже обращался с Печигину как к соратнику, совсем другим тоном, на его тяжёлом лице возникла широкая улыбка, обнажавшая дыры на месте выбитых зубов, и оно показалось от этого ближе, чем прежде, таким близким, что загораживало Олегу взгляд и не давало отвести глаз.

– Я не сказал, что согласен. Вы говорили, у меня есть время обдумать решение до утра. Я спросил только, где послание.

– С собой у меня его нет – я ведь не знал, что вы будете встречаться с Гулимовым уже завтра. Я привезу его утром, оно не у меня, за ним еще нужно ехать. Во сколько назначена встреча с президентом?

– Пока не знаю. Касымов пришлёт за мной своего водителя.

– Понятно, – Алишер задумался. – Я буду у вас в семь утра.

– Давайте хотя бы в девять! Пожалуйста, не раньше девяти!

– Вам предстоит завтра, может быть, самое важное дело в вашей жизни, а вы думаете только о том, чтобы проспать пару лишних часов!

– А как я, не выспавшись, буду разговаривать с Народным Вожатым?! Я же двух слов не смогу связать!

– Ну хорошо, я буду в половине девятого.

Алишер поднялся, чтобы идти. Прежде чем попрощаться, он подобрал газету, скомкал её и выкинул в ближайшую урну. Стоило Печигину остаться одному, как все возражения, выдвинутые им Алишеру, чтобы доказать ему (а в действительности, конечно, прежде всего самому себе), что Фуат не может быть автором стихов Народного Вожатого, стали рассыпаться в пыль. Даже если поэт действительно страдает манией преследования (что далеко не факт, ведь в его доме и в самом деле могло быть установлено прослушивание) – безумие вовсе не обязательно должно помешать ему создавать произведения, выдаваемые президентом за свои. Мало ли было безумных поэтов?! Главное же, это разом разрубало неразрешимый узел: один человек – президент Гулимов – отдал приказ о карательной акции в «Совхозе имени XXII съезда КПК», и совсем другой был автором стихов, которые переводил Олег! Это всё так правдоподобно, так хорошо и правильно складывалось, что лучше всяких доказательств убеждало в правдивости Фуата. Не нужно было изворачиваться, пытаясь совместить в одном лице поэта и массового убийцу. Они расходились в разные стороны, и каждый занимался своим делом: один – стихами, другой – политикой.

Но странным образом такое решение не принесло облегчения. Печигин поймал себя на том, что продолжает снова и снова перебирать в памяти разговор с Фуатом, ища недостоверные детали, чтобы опровергнуть весь его рассказ. Трудно было смириться с тем, что за стихами, над которыми столько бился Олег, стоит не образ с плакатов и телеэкрана, а этот рыхлый толстяк, пьяница и сластёна, со своей грязной старостью, безудержным хвастовством и помешательством… День клонился к вечеру, Олег проходил мимо закрывающегося рынка: торговцы вывозили на громыхающих тележках товары, а закутанные до глаз уборщицы сметали широкими метлами в огромные кучи обёрточную бумагу, рваные пакеты, объедки и прочий мусор торговли, поднимая облака тусклой пыли, повисавшие в воздухе. Розовея в последних лучах солнца, пыль оседала на продавцов и покупателей, на бедных и богатых, на вещи и людей, уравнивая их между собой. Некоторые лотки еще были открыты, и оттуда кричали уборщицам, чтобы не мели в их сторону, один козлобородый старик погрозил им кулаком, другой даже плюнул в направлении едва различимой сквозь пылевую завесу завёрнутой фигуры, но всё это было напрасно – женщины словно не слышали, как если бы человеческое слово больше не достигало их ушей, и равномерно взмахивали метлами, точно выполняли работу судьбы, сгребая в мусор отбросы прошедшего дня. Рынок стремительно пустел, и там, где полчаса назад кипела торговля и яблоку негде было упасть, оставались теперь лишь мусорные горы, ждущие, чтобы их отвезли на свалку. Олег поискал над крышами руку памятника Народному Вожатому, обычно помогавшую ему ориентироваться в путанице переулков и улиц Старого города, и не нашёл – ее заслонило плотное пыльное марево. Только миновав рыночную площадь, он увидел её там, где она всегда была прежде, и почувствовал, что рад этому.

Вернувшись домой, Олег первым делом принялся перечитывать подстрочники и свои переводы. Теперь сквозь каждое стихотворение он видел беспрерывно жующего сладости, распираемого самоупоением Фуата, любая строка звучала в сознании его голосом. Как могло нравиться Олегу это многословие, полное повторов, пустой риторики и вычурных метафор?! Что находил он в этих длиннотах, банальностях и высосанных из пальца сравнениях?! Сейчас ему стало очевидно, что это чистой воды графомания. И к тому же графомания помешанного! От нескончаемых перечислений, претензий на всеохватность и космический размах так и веяло безумием. Если в самом деле, как утверждал Тимур, эти стихи ложатся в основу государственных планов и программ, то не приходится удивляться, что страна катится в пропасть. Выходит, Коштырбастаном правит не явленная в поэзии Гулимова воля неба, как представлял это Касымов, а воплощённое в ней графоманиакальное безумие Фуата!