– Иди смотреть, про вас показывают.

На маленьком экране переносного телевизора теснились коштыры, отвечавшие на вопросы невидимого в кадре журналиста, от которого в камеру попадала только рука с микрофоном.

– Говорят, слишком мягкий приговор суд вынес. Объясняют, как нужно с вами поступить.

Люди на экране галдели наперебой, ведущий подносил микрофон то одному, то другому, некоторые переходили на крик, чтобы привлечь к себе внимание, многие свирепо жестикулировали, показывая предлагаемую казнь. Чем внимательней Олег в них вглядывался, тем больше ему казалось, что он узнает знакомых: старика из поезда, угостившего его напитком из кефира со спиртом, попутчицу с перемычкой между бровей, экскурсоводшу из Музея ремёсел и промыслов, старого журналиста из редакции Касымова… Конечно, возможно случайное сходство, ведь коштыры так похожи, к тому же камера быстро переходила с одного лица на другое, но вот же, вот парень с бензозаправки в пустыне, вот Рустем и Мансур из «Совхоза имени XXII съезда КПК», вот жених и невеста со свадьбы. Мелькнули среди собравшихся и плакавший на вручении премии писатель, и коштырская поэтесса, не хотевшая уходить со сцены, а вот и знаменитая певица – тоже не смогла остаться в стороне.

– О чём они все? – спросил Печигин, ощущая, как от мелькания знакомых, полузнакомых и вовсе не знакомых лиц у него голова идёт кругом.

– Предлагают выставить заговорщиков на всеобщее обозрение к позорным столбам, а потом казнить публично, – радостно пересказывал Муртаза. – Одни говорят – повесить, другие – лучше четвертовать. А ещё говорят, можно колесовать или забить камнями. Вон тот старик (не музыковед ли Жаппаров?) напоминает, что есть такая старинная казнь – варка живьём в кипятке, а девушка (неужели Динара?!) предлагает закопать в пустыне в горячий песок. Ещё говорят, что родственники заговорщиков тоже не должны остаться безнаказанными. Одни считают, их нужно казнить, другие – выслать из страны.

Минут пять продолжалась эта демонстрация народного гнева, потом камера переместилась с распалённых негодованием лиц на ведущего передачи, и экран заполнил крупный план Касымова.

Печигин не удивился, наоборот, у него было чувство, что среди прочих знакомых (или кажущихся знакомыми) лиц только его и не хватало. И вот он появился и заслонил остальных, и его едва помещавшееся в кадре несомненное лицо, которого Олег ни с кем бы не спутал, вобрало в себя всеобщее возмущение. Его стиснувший микрофон пухлый кулак покраснел от ярости.

– А он теперь про что?

– Про мудрость нашего народа. Про исторический опыт… и тому подобное.

– Понятно.

После увиденного следующий сюжет передачи – о закупке Коштырбастаном партии истребителей у США – уже не произвёл на Печигина впечатления. Иного нечего было и ожидать. Он вернулся на нары, лёг лицом к стене и продолжил разглядывание фигур в местах облупившейся краски. Там, где прежде было лицо волка, он увидел кошку с одним поднятым ухом. Превращения фигур и контуров продолжались, они были с ним, они были за него… Надеяться оставалось только на Народного Вожатого, больше не на кого. Теперь, когда перевод закончен, он должен прийти. Не может не прийти.

И он пришёл. Просто отворил без скрипа дверь и вошёл один в камеру, оставив позади, в коридоре, всех сопровождавших – охрану, тюремную администрацию. Их там было довольно много, и они то и дело заглядывали в приоткрытую дверь, проверяя, всё ли в порядке, но не входили, чтобы не тесниться в узком пространстве между нарами. Народный Вожатый остановился посреди камеры у стола, положил на него руку. Олег поспешно спустился с нар.

– Здравствуйте… Я – Печигин. Олег Печигин. Переводчик ваших стихов.

Он боялся, что потеряется при появлении президента, не сможет собраться с мыслями, но говорить было легко, нужные слова возникали сами. Гулимов кивнул – конечно, он знал, кто ждёт его в этой камере.

– А я думал, ты не просто переводчик. Я думал, ты и сам поэт.

– Нет, какой я поэт… Всего один сборник… «Корни снов». В Москве его уже не найдёшь… Правда, здесь его издали большим тиражом, но я тут ни при чём… Это Касымов постарался. Меня даже премией наградили…

То ли он говорит? К чему это? Какое это имеет значение?

– И ты принял премию, не считая себя поэтом?

Ну вот! Не надо было о премии! Теперь придётся оправдываться, хотя это сущий пустяк по сравнению с тем, в чём его обвиняют.

– А что же мне было делать? Отказаться? Вы ведь сами сказали: «Каждый человек – поэт, и поэзия отблагодарит его за это». Раз каждый, значит, и я тоже. Я хотел быть поэтом. Я знаю, у меня были шансы. Мои стихи нравились моим друзьям, особенно одному из них, Коньшину. Он был лучшим из нас, самым одарённым. Он погиб, сгорел при пожаре. Уснул, пьяный, в кладовке, а я забыл, что он там.

– Ты завидовал ему.

Голос Народного Вожатого был ровным, практически лишённым акцента, немного усталым: вероятно, прежде чем зайти к Печигину, он был уже у других осуждённых.

– Нет, он был моим лучшим другом!

– Ты завидовал. Иначе бы ты вспомнил, где он, и спас его. В сущности, и пожар не разгорелся бы без твоей помощи. Так что это ты убил его.

Печигина не удивило ни то, что Гулимов знает подробности – ведь в президентском архиве хранится папка, где собрано всё, что о нём известно, наверняка Народного Вожатого с ней ознакомили, – ни категоричность обвинения: Олег и сам не раз винил себя в гибели Коньшина. И всегда находил оправдание: