наше сближение произошло на дне рождения одноклассницы, откуда мы выползли вместе, внезапно напившиеся вусмерть. помню заметенную по уши улицу Ленина, по которой дошатались до кинотеатра «Победа», помню наши глупые пьяные лица и подростковое идиотическое ржание, помню задубевшие ноги в сапогах на подошве, именуемой «манка». а вот фильм «8,5» неизвестного режиссера Федерико Феллини я не помню. однако примечательно совсем другое. в зверски холодном зале колымского поселка был вместе с нами всего лишь один зритель – директор нашей школы Раиса Спиридоновна, которая, как выяснилось позже, сидела ровно на два ряда впереди, и на голову которой мы с пьяным подростковым гиканьем закинули ноги в «манных» сапогах.

я никогда не забуду урок биологии, когда она, пряча замацанную рогатку под партой, аккуратно прицелясь, всадила кусочек алюминия в нежно оттопыренное ухо Виолетты Суровцевой. солнце просвечивало ушную раковину и мгновенно взорвалось светотенью и воплем одноклассницы, с ревом уронившей голову на парту. вон из класса. родителей в школу.

с ней мне всегда было интересно и легко. училась она сносно, но вообще учиться не хотела. в школе мы преимущественно обливались водой, писали записки и охмуряли мальчиков «Б» класса. помню, как она гордилась красными шпалами колов в дневнике. показывала их всем, кажется, нимало не опасаясь последствий.

помню запах елочного мужского одеколона на ее щеке, которую она подставила мне, рассказывая, как целую ночь накануне целовалась с Женькой Горбуновым в подъезде. всерьез она его не воспринимала и, более того, не была даже влюблена (спрашивается, зачем целовалась?). а Горбунов, напротив, воспринимал происходящее чрезвычайно серьезно, одеколонил шею и щеки, единственный в поселке повязывал кашне в серых шелковых огуречках. этим кашне ее и взял, кстати. приходил, звонил в дверь, два часа потел, мялся на пороге, они что-то невразумительное мычали друг другу и, незаметно переместившись в подъезд, торчали уже там. в ту пору я знала о ней все.

мы расстались как-то мгновенно и холодно. не ссорились, не уставали друг от друга. она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.

мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. она подурнела. впрочем, обаянию это не мешало. проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. вокруг нас собралась большая компания. было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. в общаге любили, когда она пела. она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла гитару и, сходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. практически как представитель местной коренной национальности. все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. а потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. она ревновала. ее взбесил мой неожиданный успех.

– дай сюда, – она выдернула гитару. – а я не знала, что ты пишешь песни.

она была готова ударить меня. я поняла это. вокруг нас молчали.

– стала. писать. позволь, а, – я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.

– сука, – выдохнула она и дернула дверь.

вечер распался.

мы стали врагами.

изредка до меня доходили новости о ней. говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. в это я поверила. это было абсолютно в ее духе.

странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. но случая не предоставлялась, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.

а потом я уехала в Питер.

было 5 утра. белые петербургские ночи. она стояла на подоконнике открытого настежь окна на 7 этаже в общаге финэка. на ней не было одежды. только кольцо на безымянном правой руки. она готовилась прыгать. мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. молочный кисель наполнил и мои колени. не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:

– слышишь, а что это за колечко у тебя?

она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.

мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. мы сблизились. она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.

не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. денег не было, еды тоже. по рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. после занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво, и приносила нам. вечера были близнецами. утра еще молодые, сладкие, не похмельные.

однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». конфуз!

ко мне она относилась настороженно. теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. она явно что-то или кого-то скрывала. я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. на пары не ходили, пропадали на нашей съемной. гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась и она одна.