— Совершенно с вами согласен, — подхватил Лунин.

Ремезов вышел из кабинета первым. В длинном коридоре надстроенного здания курила молодежь. Коридор был нелеп и бесконечен, и среди местных остряков бытовал анекдот о заблудившемся здесь и съеденном тараканами ревизоре.

К Ремезову подошли Туганов с Бергом.

— Ситуация снова становится острой? — спросил Туганов, закурив сигарету.

— Ну, не в большей степени, чем бывало прежде. Я, знаете, привык уже ко всему…

— Зачем же так, Александр Ильич? Я как раз хотел сказать вам, что если где-то и как-то потребуется моя помощь, я всегда буду с вами. И не я один.

Ремезов окинул его быстрым взглядом, улыбнулся:

— Что ж? Будем считать, что мы — коллектив. Я не против. Только не ждите, что после этого дни ваши будут наполнены одобрением начальства, а вечера — радостью открытий.

— А мы согласны, мы не гордые. И начальства не боимся. Я от бабушки ушел, я от волка ушел… и от тебя, Лунин, уйду… Так? Или не так?

Берг слегка поморщился:

— Вечно вы шутите, Туганов, и, к сожалению, не всегда удачно. Но главная мысль ваша верна — с отшельничеством этим пора кончать. Я сам хотел поговорить с вами, Александр Ильич. Не возражаете?

— Отчего же? Я к вашим услугам.

…В продолжение всего разговора в кабинете директора Синяев словно бы отсутствовал. Выступать ему не пришлось, за него все сказал Лунин. Как, впрочем, и предугадал Гольцев. С тех пор, как после вечера в ресторане они стали соавторами, Гольцев вообще всем командовал сам. Это он и предложил отдать Лунину «на откуп» дорожную магистраль в проекте.

— Уступите вы ему этот кусок, Аркадий Викторович, не пожалеете! Нагородит он там, вероятнее всего, чушь, но что не так — можно будет исправить в процессе доводки, а зато мы за ним будем как за каменной стеной.

Все верно: огородил-таки их Яков Никанорович круглыми и ладными словами. Отсиделись без урона. Одного только не мог понять Аркадий Викторович: какую роль играет он сам во всей этой истории? Имя его упоминается, правда, а дело уплыло из рук и не заметил как. Сразу после совещания у директора Гольцев надолго засел в кабинете Лунина. Ясно, говорили о проекте, о чем же еще? А его даже и не подумали позвать.

Теперь Аркадию Викторовичу все время казалось, что жизнь в институте словно бы отгорожена от него прозрачной, но непроницаемой стеной. Все люди по одну сторону, а он — по другую. И что бы он ни говорил и ни делал, это никого не коснется по-настоящему, никого не взволнует. Это чувство особенно усилилось после совещания, как и чувство зависти к упорству Ремезова, его убежденности, умению заглянуть в завтрашний день. Все чаще и чаще свою горечь и досаду на себя он топил в вине…

Как занесло его после работы в темноватую и довольно непривлекательную забегаловку с пышным наименованием «Хризантема», он и сам не знал. Так получилось.

Он не помнил, когда именно покинул безразлично-гостеприимный кров этого заведения. Обломки мыслей ворочались тяжело, как испорченный часовой механизм. Он словно проваливался временами в небытие, и эти провалы вызывали у него неизъяснимый ужас, который был страшен тем, что не находил себе выражения вовне, а гнездился в неподвластных воле глубинах мозга.

Синяев карабкался по знакомой лестнице, машинально отирая рукавом холодный пот с лица. Вот и дверь. Знакомые шаркающие шаги жены, лязг замков и цепочек. Перед этими привычными звуками ужас отступил, но что-то раздражающее, тревожное еще осталось, и оно требовало разрядки.

— Какого черта ты еще там возишься?! Заснула?! — с порога обрушился он на жену, и сразу стало легче. — Запирается на десять замков, точно кому-то нужна!

— Но ты же сам говорил… вещи, — запинаясь, начала Туся.

— Вещи, вещи! На то и без дела сидишь, чтобы их стеречь! Все равно ни на что другое не годишься… Нинка дома? Дома, я спрашиваю?!

— Дома. Голова у нее болит. Упала, говорит, на катке, а я вот думаю…

— Ты думаешь! Новое дело: век не думавши жила, а теперь она, видите ли, думает! А эта тоже хороша — в техникуме учиться пороху не хватает, а по каткам бегать — пожалуйста! Ну, погоди, я с тобой поговорю!

Аркадий Викторович стремительно влетел в комнату дочери и не сразу понял, что остановило его на пороге. Комната ослепила чистотой. Исчезли рваные чулки и тряпки из углов, исчез и нелепый коврик с розовой девой. Нина сидела возле окна и штопала белье. Голова по-старушечьи повязана материным пуховым платком. Одни глаза смотрят.

— Это ты что же? Что все это означает?! — начал он сначала недоуменно, потом привычно переходя на крик.

— Не ори. Надоело, — сказала Нина немного невнятно из-под платка, но с такой презрительной твердостью, что он, как это бывало и прежде, смолк. — Ты уже и на человека-то не похож, а тоже еще, требуешь чего-то… Алкоголик несчастный!

Она сорвала платок с головы, швырнула на стул. По лицу растекся багровый синяк, но ей, видимо, и дела не было, какое это производит впечатление.