— Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.

— Странный вы человек, Гордей Игнатьич, — не выдержал Павел. — У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.

— Детишков жалко, — свесил голову на грудь Кузякин. — Маленькие они и защититься не умеют.

— Вот и пошли бы домой.

— Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.

Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:

— Никак, твои идут.

Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.

— Где были? — спросил Абатурин.

— У гэтага дзивака дома. Баба, правда, распусница и стерва. Детей жаль.

Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:

— Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!

Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:

— Чего это раскричался, парень? Перебрал, что ли?

— Я табе покажу «перебрал»! — заорал Блажевич. — У цябе дзетки там плачут со страху. Чертям тошно!

Он вытянул из-под кровати Кузякина его чемодан и потащил к двери.

— Зараз проси пакой для сябе и детей.

— Погоди, — остановил его Линев. — Зря. Не дадут ему комнату. Без году неделя у нас и пьет, дьявол.

— Что ж делать?

Линев походил по комнате, поскреб в затылке. Еще походил, морща лоб. Сказал, стараясь скрыть вздох:

— Мне комнату должны дать. Здесь на правом берегу. Ну, не к спеху. Потерплю.

Блажевич непонимающе взглянул на приятеля.

— Пусть Гордей Игнатьевич ее забирает, ему нужнее, — пояснил Линев, глядя в сторону. Ему было явно жаль свою комнату.

— Гэта здорава! — всплеснул руками Блажевич. — А як жа ты?

— Я ж сказал: не к спеху. Завтра пойдем к начальнику и попросим.

У Кузякина на лице выступили красные пятна, он кинулся было к Линеву, но тут же замер, будто прибитый. Прищурил глаза, и чувство злой обиды загорелось в них.

— Смеешься, бригадир?

— Нет, Гордей Игнатьич. Не смеюсь.

Старый монтажник пристально посмотрел на Линева, и взгляды их уткнулись друг в друга.

— Будто бы не смеешься, Линев?

— Нет.

Линев выдержал прямой и колющий, будто шило, взгляд Кузякина, и тот, нервно вздохнув, понял: бригадир говорит правду.

Гордей Игнатьевич тихонько, не сводя глаз с Линева, пошел ему навстречу.

— Спасибо, друг, — сказал он, и голос его задрожал. — На весь век мне о тебе память. И от детишков спасибо.

— Мне спасибо не надо, — хмуро покачал головой бригадир. — Чтоб ни глотка водки. Понял? А то приду и отберу комнату.

— Да господи ты боже мой! — воскликнул Кузякин. — Да ни капельки, вот тебе крест. С детишками не положено. Разве только в праздник.

— Ну, вот и столковались, — снова вздохнул Линев. — Я ж говорил: Кузякин не пропащий человек.

— Чалавек з галавой, — проворчал Блажевич. — Каб яго чорт узяв…

Было видно, что сварщику жаль друга, пошедшего на такую жертву.

— Завтра дом заселять будут, — сказал Линев. Приготовься. С женой поди договорись, чтоб детишек отпустила.

— Да ты не беспокойся, друг, — торопливо отозвался Кузякин, — это такая гулява, она с радостью отдаст.

Он бросился было к чемодану для того, чтоб немедленно готовить свое барахлишко к переезду, но остановился, и снова недоверие сузило его глаза:

— А не шутишь, Линев? Ведь это ж кусок от сердца оторвать.

— Шутят в цирке. А мы с тобой — рабочие люди, Гордей Игнатьич.

— Спасибо, — сказал Кузякин и опустил голову.

— И от меня спасибо, Виктор, — подошел к бригадиру Абатурин. — Может, вся жизнь теперь у Гордея Игнатьича наладится. Дети все же.

В продолжение всего этого разговора Павел то и дело поглядывал на часы, тревожно всматривался через окно в свинцовое небо, придавленное тучами.

До свидания оставалось около часа. Простившись со всеми, Павел торопливо прошел на остановку трамвая. Вскоре он был уже у театра.

Ручные часы показывали половину восьмого. Абатурин, покашливая, закурил папиросу, быстро высосал ее всю без остатка и от окурка поджег новую.

Анны не было.

Он ходил крупными шагами возле памятника Пушкину и убеждал себя, что как только дойдет до угла театра и обернется — увидит Вакорину.