От дансинга веяло бурей безумья. Пронзительный визг дудочек и труб, завитки серпантина, оркестр, неистово наигрывающий какой-то ни на что не похожий фокстрот, а в кругу танцоров и зрителей, хлопающих в такт музыке, высокий полный господин и низенькая дама на радость публике отплясывают невероятно эксцентричный танец, тут же изобретая новые па и комические фигуры. И сам Люлли собственной персоной, до невероятия испанский, со своим вечным «оле!», то отбивает такт, то низко склоняется над столиком, то незаметно толкает в бок нерасторопного официанта. А кругом все исполосовано лучами прожектора, подымается к потолку горячее дыхание публики, шныряют цветочницы, сияют декольте дам, между туалетными комнатами и дансингом непрерывно снуют люди, кто-то громким голосом требует шампанского, и при каждом стуке дверей, ведущих в кухню, в зал властно вползает запах жаркого.

— И откуда их столько набралось, — вздохнула неестественно тощая гардеробщица, принимая от Орельена пальто. — С одиннадцати часов такая толчея… Просто глохнешь. Минуты свободной нет, попробуй прочитать хоть строчку! — Одарив Лертилуа приветливой улыбкой, она взялась за книгу. Этот клиент ей нравился. Сразу видно человека тонкого…

В баре нельзя было протолкнуться. Вдоль всего тесного прохода стояли плечом к плечу посетители. Взрывы смеха, раскаты голосов. И всюду английский говор. Было жарко и похоже на метро в часы пик. Только пошумнее. «Sorry». [14] Это извинился, толкнув на ходу Орельена локтем в живот, какой-то американец, стандартный Аполлон с Дальнего Запада, тащивший в обеих руках, унизанных перстнями, чуть ли не дюжину бокалов. В результате столкновения шампанским окатило шею и плечи здешней девицы, поднявшей ужасный визг. Американец пригласил ее выпить, и инцидент был исчерпан.

— Роже!

Орельен обернулся. Оказалось, его окликнула Симона. Для нее, так же, как и для Рике, Орельен был Роже. Ого! новое платье! Самый модный цвет… Ярко-синий и поддельные жемчуга. Должно быть, дар того американского моряка. Ей посчастливилось занять высокую табуретку. Без церемонии она ссадила с соседней табуретки своего кавалера, с плешивой головой и густо заросшими волосом ушными раковинами (лучше бы наоборот, — подумал Орельен), потому что, сказала она, ей надо поговорить со своим другом.

— Что ты будешь пить? Сегодня я угощаю!

Орельен восхищенно присвистнул:

— Значит, полна мошна? И какое платье, детка!

Симону растрогали его комплимент и внимание.

— Шикарное, верно? Модель знаменитой фирмы… Сейчас уж забыла какой. Это на улице Клиши, знаешь такое заведение, где манекенщицы показывают модели… Сам понимаешь, фигура у меня подходящая… А с жемчугами так совсем здорово… В нынешнем сезоне это самый шик… Даже те, у кого есть настоящие жемчуга, тоже носят фальшивые, да, да! Что же ты, Фредди, к утру, что ли, раскачаешься? (Эти слова относились бармену.) Ну, чего ты выпьешь? Коктейль, по обыкновению? Подайте один коктейль и стакан шампанского… Я плачу…

Как легко и незаметно вошел Орельен в этот мирок, влез в старый, выброшенный за ненадобностью, халат. Только один он знал, что стал совсем другим человеком. Только он один, пьяневший при мысли о необъятно огромном несоответствии между этим мирком и его, Орельена, сокровенной тайной. Так пусть его баюкает, пусть несет все дальше и дальше в ночь этот дурацкий вихрь, это механическое, осточертевшее взвинчивание самого себя. И этот рассказ Симоны, веселой, как попугайчик, о том, как провела она прошлую ночь с тем славным типом, очень, очень славным и вовсе не злым… Пусть говорит, ему приятно, когда она говорит, потому что тогда-то приходит настоящее одиночество и начинает звучать приглушенная, еще никогда не слышанная песнь Береники… А рядом дамы из Массачузетса с пенсне на носу и глубоким декольте, стоя, уписывают бараньи отбивные с жареным картофелем… И так же как у статуи, о которой писал Кондильяк, чувство обоняния сводится к восприятию запаха роз, так и для Орельена не существует ни запаха жареной картошечки, никаких других запахов, кроме благоухания свежего сена. Впервые он становится жертвой такой галлюцинации. И вспоминает миражи, встающие в пустыне… Здесь, в толпе, этот аромат подобен родниковой воде иллюзии… силою этого аромата здесь царит Береника.

— Пойдем сегодня ко мне, хорошо?

Орельен с удивлением взглянул на Симону. Она пояснила:

— В тот вечер, помнишь, у меня был Боб, американский моряк. А потом… Мне было неприятно, что я тебе отказала… Но между старыми друзьями какие могут быть обиды, верно ведь? Сегодня вечером я свободна, а после вчерашней удачи вполне могу позволить себе каприз, пригласить дружка, разве нет? А ты мне закажешь порцию цыпленка. Нет, нет, не здесь. Здесь дорого и готовят невкусно. Надеюсь, Фредди меня не слышит! Не здесь, а тут рядом по соседству в закусочной. Идет, а?

Орельен подался назад. Взглянул на Симону. Ему стало стыдно за собственную нелюбезность.

— Насчет цыпленка согласен, но ты меня извини, пожалуйста, я пойду к себе и лягу.

— К себе? С твоей стороны это не особенно красиво.

Орельен поцеловал ей руку:

— Видишь ли, ничего не выйдет, детка, я хочу тебе сказать…

— У тебя кто-то есть?

— Нет… я влюблен.

Симона резко повернулась к Орельену и открыла глаза, огромные, как плошки:

— Да что ты! Вот это действительно удивил! Ты — и влюблен? С какого же времени?

— Сам не знаю… с восьми часов вечера.

— Ну и ну! Ну и ну! Вот так новости!

Симона не могла опомниться от удивления. И некоторой досады.

— Значит, только что… Но ты хоть уверен по крайней мере? Иногда вобьешь себе в голову, а назавтра…

Орельен отрицательно помахал рукой.

— Выходит, дело серьезное? Жениться задумал? Нет? Почему же так? Она не хочет? А кто она? Ладно, можешь не отвечать… Наш Роже влюблен! Вот бы никогда в жизни не поверила… И ты совершенно прав. Ох, если бы я еще могла влюбиться! У меня с такими делами покончено… Тянулось два года, а два года это тебе не три дня. А сейчас — конец…