Устройство ванной было далеко не новейшего образца. Она досталась Орельену по наследству от прежних жильцов, и каждый раз утреннее омовение доводило его чуть не до бешенства: требовалось бог знает сколько времени, чтобы наполнить ванну, а вода нагревалась газовым аппаратом, который вдруг начинал шалить, теплая вода переставала идти, и поэтому нельзя было спускать с крана глаз. Словом, приходилось торчать тут все время. Орельен, следуя давно установленному утреннему ритуалу, пока ванна заполнялась водой, с ожесточением чистил зубы, — начиная с верхних. Выдавив на щетку немного скользкой пасты, он искоса поглядывал на ванну.

Теперь он открыл тайну своего безумия. Он уже не сомневался, что любит. Любит Беренику. Ту Беренику, о которой он ровно ничего не знает. Вытащив из ящика белье, он придирчиво и старательно разглядывал каждую сорочку, нет, только не эта, вот эта, пожалуй, подойдет. Пора, а то вода в ванне будет слишком горячая. Кальсоны он бросил на стул, снял пижаму… Вот так так, а мыла-то нет! Эта мадам Дювинь ни о чем не подумает. Пришлось бежать нагишом в спальню и искать в стенном шкафу мыло — его любимое мыло, которое присылали из Лондона, — большое, круглое, черное. На обратном пути в ванную Орельен с мылом в руках остановился перед зеркалом и долго себя рассматривал. Как бы стал рассматривать чужого человека. Потом покачал головой и пошел в ванную. Кто знает? Возможно, женщины видят нас совсем другими. С яростным старанием он начал тереть это тело, которое, увы, не сам для себя выбрал.

Он мог нескончаемо долго предаваться этому занятию и считал, что все еще мало. Мир в такие минуты сжимался до размеров вершка кожи. Жесткой волосяной перчаткой тело только подготавливалось, так сказать вчерне, к длительному растиранию мыльной пеной, которому не видно было конца. Пемза удаляла чешуйки отмершей кожи, щетина щетки проникала во все поры, и каждую из этих операций Орельен проделывал с чисто ребяческим рвением, обращаясь с самим собой, как с неодушевленным предметом. Представьте себе паркет или, скажем, ботинки, попавшие в руки маньяка. Каждый кусочек тела считался окончательно отмытым лишь тогда, когда не возникало сомнения в том, что так же чисты и соседние уголки, десятки раз мытые и перемытые, и этот труд, который можно было при желании длить беспредельно, чуть ли не до безумия, всякий раз оканчивался только тогда, когда вся кожа становилась багровой.

— Мосье!

Это окликнула Орельена мадам Дювинь. Ведь он же велел его не беспокоить.

— Что там еще?

— Все приготовлено на кухне. Пусть только мосье посмотрит за картошкой. Она доходит на медленном огне. И пусть положит маленький кусочек масла… Салат уже готов, надо только его перемешать…

— Хорошо. Понял. Спасибо.

Заткнув уши указательными пальцами, Орельен с головой погрузился в воду и, вынырнув на поверхность, долго отфыркивался. Ну и пристала эта Дювинь, ей-богу! Куда разумнее было бы нанять вместо нее мужчину. Гораздо удобнее в ряде случаев, и к тому же мужчина всегда лучше справится с чисто мужскими делами. Взять хотя бы вчера — как она омерзительно загладила складку на брюках от фрачной пары. Только попробуй найди приходящего мужчину. Правда, привратник несколько раз набивался к нему, но Орельену не нравилась его физиономия, это родимое пятно на щеке, к тому же он не особенно чистоплотен и наверняка служит в полиции… Словом, не то…

«Если я надену эту рубашку, тогда необходимо надеть серовато-синий костюм и тот галстук, который я недавно купил у Пиля… Нет, не выйдет, носков подходящих нет… Тогда наденем темно-зеленый от „Хилдич энд Кей“… В конце концов ради кого я так наряжаюсь? Ради себя или ради нее? Я же не знаю, что нравится Беренике. Ничего о ней не знаю. А вдруг шотландские носки покажутся ей слишком эксцентричными. Поэтому лучше не будем рисковать и остановимся на блеклых тонах, на более темном галстуке».

Выйдя из ванны, он долго и тщательно вытирался. Вдруг он понял, что думает только о себе. Береника была лишь предлогом, который неизменно подводил его к зеркалу воображения, где он видел Орельена, одного Орельена, вечно Орельена. А ведь он любил Беренику. Он повторил про себя эту фразу. И не без иронии процитировал слова мадам Дювинь: «Когда дела идут, тогда конечно…» Сегодня его ждут дела. Он занят, занят весь, до самых укромных тайников сердца. Все приобретало в его глазах небывалое значение. Все вращалось вкруг единого стержня — свидания в пять часов, и все затевалось ради этого свидания. И теперь времени уже не хватало, его нельзя было терять зря. Человек, который любит, — занятой человек. Ужасно занятой.

Подложив под себя полотенце и высунув кончик языка, он с напряженным вниманием начал стричь на ногах ногти. В ванной комнате стоял легкий парок. Покончив с ногтями, Орельен еще долго мучился сомнениями насчет выбора сорочки, забыл, что уже почистил зубы, только споласкивая рот, вспомнил, что вся операция была аккуратно проделана в положенное время, и обозвал себя дураком. Теперь пройдемся тряпкой по запотевшему зеркалу. И бриться…

Береника. Он кружил вокруг нее, вокруг своих о ней воспоминаний, с той неясной опаской и целомудренной осторожностью, с какой мужчина мысленно приближается к женщине. Он даже избегал этого приближения, боялся все загубить. Он заключил ее в широкий круг мыслей, которые, казалось, не имели к ней прямого отношения, но приводили прямо к ней, к ней приготовляли. Удивительная штука любовь мужчины: совсем такая же, до наивности такая же, как у птиц и медведей, стрекоз и волков. Даже когда дело идет совсем о другом, они представляют себе любовь лишь как подготовку к определенному мгновению, и мысли их тогда подобны весне в лесу: они выбирают себе сами пеструю окраску перьев, прочищают горлышко, чтоб оттуда полилась песня, мелодия, подсказанная инстинктом, готовят гнездо, ложе или берлогу, чтобы привлечь ее, ту, которой они уж конечно, видит бог, не мечтали коснуться даже кончиком пальца. Противоречия, самообман входят как составные элементы в подлинную любовь, — их нельзя вырвать, не убив самое чувство.

Так и не одевшись окончательно, Орельен отправился отыскивать пару туфель, на которую пал его выбор. Куда к черту засунула их Дювинь? Как нарочно, все прочие оказались на месте… Прослужить два года, и вдруг в один прекрасный день взять и передвинуть все, засунуть бог знает куда как раз то, что вам понадобится сегодня. Старуха упрятала их в самый низ шкафа. Зачем? А затем, чтобы схоронить следы преступления: проклятые туфли оказались нечищенными. Теперь придется самому чистить, пачкаться. Нет, решено, с завтрашнего дня начинаю искать себе мужчину.

Орельен прошел на кухню и при виде заботливо приготовленного завтрака расчувствовался. Мадам Дювинь накрыла стол и поставила в фарфоровую вазочку букетик цветов. Рядом с салатницей стояли в идеальном порядке соль, перец и мелко нашинкованный сельдерей. И тут же накрахмаленная салфетка, сложенная треугольником: Орельен расхохотался. Ай да матушка Дювинь! И с ожесточением стал чистить туфли.

Когда он заканчивал в комнате туалет, взгляд его упал на гипсовую маску. На сей раз она показалась ему вылитой Береникой… Не Береникой вообще, а Береникой в минуту душевного волнения, когда от лица ее отливает кровь. Какая изумительная у нее кожа! Прозрачная, живая, до того живая, что невольно начинаешь думать о смерти…