Я мог бы умножить эти цитаты, из которых видно, как доведенный до крайности великий человек яростно защищался от оскорблений, которым подвергали его талант. Несчастный поддается гневу, с языка его то и дело срываются уничтожающие эпитеты, он постоянно начеку и готов отразить любые нападки; чувствуется, что его душу томит неисцелимая печаль; Париж, который он любит и вместе с тем ненавидит, своими вздорными суждениями глубоко уязвил композитора, вонзил ему нож прямо в сердце, от этого удара Берлиоз и погибнет. Боль его смягчают только утешительные вести из-за рубежа. Если он улыбается, значит, он добился триумфа где-либо вдали от родины — в Берлине или в Лондоне.

«Вчера я получил письмо от какого-то незнакомого человека, в нем идет речь о партитуре моих „Троянцев“. Он говорит, что парижане привыкли к музыке, более кроткой,нежели моя. Это выражение привело меня в восторг» (письмо г-же Эрнст, Париж, 14 декабря 1864 года).

«Вот еще один „бюллетень великой армии“… Второе представление „Беатрисы“ в Веймаре оказалось именно таким, как мне сулили; меня вызывали после первого акта и после второго. Я избавлю вас от пересказа очаровательных похвал, которые мне пришлось выслушать от артистов и эрцгерцога» (письмо г-ну и г-же Массар, Левенберг, 19 апреля 1863 года).

«Я пишу тебе несколько строк, ибо хочу, чтобы ты знал, что вчера вечером я имел колоссальный успех. Меня вызывали, уж не помню сколько раз, встречали овациями, при этом (sic!) как композитора и как дирижера. Нынче утром я читаю в „Таймс“, „Морнинг пост“, „Морнинг геральд“, „Адвертайзер“ и других газетах такие дифирамбы по своему адресу, какими меня никогда еще не баловали. Я только что написал Бертену и просил его переговорить с нашим другом Раймоном из „Журналь де Деба“ — пусть Раймон сделает попурри из всех этих статей, надо, чтобы, по крайней мере, о них знали» (письмо Жозефу д’Ортиг, Лондон, 24 марта 1852 года).

Вот так и проходила вся жизнь Берлиоза, вплоть до самого последнего дня: во Франции его освистывали, за рубежом ему аплодировали. Я хочу закончить цитаты, приведя еще один отрывок, полный жестокой иронии. Кто-то пустил слух, что Берлиоз собирается уехать в Германию, где ему будто бы предложили должность капельмейстера. И вот тогда, 22 января 1834 года, композитор написал Брандюсу нижеследующее письмо:

«Я и в самом деле буду вынужден когда-нибудь покинуть Францию; произойдет это через несколько лет, но музыкальная капелла, дирижировать которой мне доверено, находится вовсе не в Германии. И поскольку в этом окаянном Париже все становится известно, я предпочитаю уже сейчас сообщить вам место моей будущей резиденции: я назначен главным дирижером партикулярных концертов королевы Овы на Мадагаскаре. Оркестр ее величества Овы составлен из весьма знаменитых малайских артистов и нескольких мальгашей — музыкантов первой руки. Правда, они недолюбливают белых, а посему мне пришлось бы первое время немало страдать на чужбине, если бы в Европе многие люди уже не озаботились очернить меня. Вот почему я уповаю прибыть на Мадагаскар до такой степени вымазанным дегтем, чтобы не страшиться недоброжелательства его обитателей. А покамест соблаговолите сообщить вашим читателям, что я останусь в Париже до тех пор, пока это окажется возможным, буду ходить в театры возможно реже, но все же буду туда ходить и буду выполнять обязанности критика столь же ревностно, как раньше, даже еще более ревностно. Я хочу напоследок доставить себе это удовольствие, поелику на Мадагаскаре газет не существует».

Какую же мораль должны мы вывести из всего этого? Известно, какой триумф ожидал Берлиоза после смерти. Ныне низко склоняются перед его гробницей, его провозглашают славой нашей современной музыкальной школы. Этого великого человека всю жизнь поносили, смешивали с грязью, а теперь, когда он в могиле, ему рукоплещут. Вся ложь, которую нагромоздили вокруг него, все отвратительные и смехотворные легенды, связанные с его именем, все нелепые нападки полемистов, все потуги злобных и завидовавших Берлиозу людей запятнать его имя развеялись в прах, точно унесенные ветром, а он устоял, и его одинокая фигура победно высится над ними. Увы! Лондон, Санкт-Петербург и Берлин восторжествовали над Парижем. Но, быть может, вы полагаете, что этот случай заставит толпу избавиться от легковесных суждений, а посредственных жрецов искусства — от злобы по отношению к выдающимся талантам? Как бы не так! Пусть завтра появится самобытный музыкант, и его встретят таким же свистом, такой же клеветою, и, если он пожелает добиться такой же победы, как Берлиоз, ему придется вести точно такую же битву, ибо глупость и недобросовестность — вечны.

Какая находка! Я обнаружил книгу с таким названием: «Современные писатели Франции». Она вышла в издательстве Гослена в 1841 году, автор ее — критик по фамилии Шод-Эг, умерший, кажется, лет двадцать пять или тридцать тому назад и ныне совершенно позабытый. Помнится, я читал в «Ревю де Пари» статью Асселино, в ней Шод-Эг именовался талантливым и образованным человеком, с тонким, проницательным умом. Во всяком случае, не находясь в первом ряду, Шод-Эг занимал не последнее место в литературе своего времени, он, можно сказать, выражал мнение большинства, то есть походил на тех критиков, к которым в наши дни весьма и весьма прислушиваются. Впрочем, вот лучшее доказательство тому, что его этюдам придавали некую ценность: нашелся издатель, который выпустил их отдельным томом.

И вот, перелистывая этот сборник, я наткнулся на статью о Бальзаке, — для людей нашего поколения статья эта просто смехотворна. Она как нельзя лучше выражает глупость тогдашней критики. Вечная ярость посредственности, вечное стремление слепцов отрицать величие умов выдающихся! И забавнее всего то, что ведь мы — уже потомки, и нам просто смешно, когда мы сравниваем Бальзака с Шод-Эгом, ставим гиганта современного романа рядом с этим уморительным карликом, который тщится смешать его с грязью, а добивается только одного — марает самого себя. Какое поучительное зрелище, какой урок! Кусайтесь, оскорбляйте, возводите напраслину, обнаруживайте собственную глупость, обличайте, ведите себя как доносчики и тюремные надзиратели, втаптывайте в грязь творения искусства, — и вот результат: те, кого вы тщились оклеветать, обрели величие и вызывают восхищение ваших внуков, а ваши отвратительные и дурацкие суждения, когда на них наталкиваешься в паши дни, выставляют вас на позор и посмешище.

Я хочу воскресить Шод-Эга. Это послужит благим примером для нынешних крикунов. Некоторых критиков полезно ткнуть носом в их собственные нечистоты. Бы сейчас увидите — ничто не переменилось. Все те же обвинения, и все так же талант остается талантом.

Итак, я ограничусь некоторыми выдержками. Достаточно будет и этих выбранных мест. Прежде всего Шод-Эг торжествует на десяти страницах по поводу того, что Бальзак позволяет себе вносить кое-какие изменения в классификацию собственных произведений. Как известно, великий романист не сразу пришел к мысли объединить свои романы в единое целое и дать своей эпопее общее название «Человеческая комедия»; у него были некоторые колебания, он неоднократно изменял последовательность различных частей. Разумеется, это ни в какой мере не умаляет таланта писателя; ныне мы этому не придаем никакого значения; но Шод-Эг ликует, он воображает, будто принизит Бальзака, ведя против него столь мелочную войну, и когда нашему критику удается доказать, что некоторые произведения романиста расположены теперь в ином порядке, он торжествует и хвастается: ему, мол, удалось обратить во прах «Человеческую комедию». Жалкий человек! В заключение критик пишет: «Перечитывая эту инвентарную опись будущих творений г-на де Бальзака, которую он однажды предложил вниманию самых восторженных своих поклонников, мы теперь равнодушно слушаем, как г-н де Бальзак безудержно бахвалится воображаемыми чудесами архитектоники своего детища. Кто сможет отныне без смеха помыслить о будущем величественном соборе, над которым трудится г-н де Бальзак?» И в самом деле, люди ныне смеются, но смеются-то они над Шод-Эгом.