Толпу, как нож сквозь масло, периодически прошивают процессии вельмож и отдельные дворяне. Горожане кланяются, в особых случаях падают ниц. Об этом их предупреждают специальные гонцы с флагами, которые идут впереди кортежей. Вдоль улиц огромное количество забегаловок и харчевен. Что любопытно, в них сидят исключительно мужчины. Женщины если и появляются на улице (редко), то только в сопровождении мужей, братьев или слуг.

Из Миягавы плавно перемещаюсь в район Симабара. Этот квартал полностью отдан на откуп чайным домикам и театрам. Толпа становится еще гуще, и я засовываю руки в рукава — не дай бог обворуют. Проститутки-юдзё зазывают клиентов, гейши приветливо машут веерами с верхних балконов домов, актеры кабуки танцуют и поют на входе в балаганы. Если театр носо стилизованными пантомимами, сценической символикой — зрелище для дворянской элиты, то кабуки — истинно народный театр. Шумный, если не сказать буйный, с грубовато-экзальтированной манерой исполнения. С удивлением замечаю пару мест, которые можно охарактеризовать не иначе как зачатки пип-шоу. Заведения, в которых посетитель за пару монет может из кабины посмотреть в окошечко на раздевающуюся женщину, примыкают прямо к театрам, и, судя по рекламным объявлениям, актрисы в этих «веселых» домах работают одни и те же.

Какая же все-таки противоречивая, контрастная страна — Япония. Тут и высокая традиция ханами — любование цветущей сакурой (а еще хризантемой, персиком, сливой — есть ритуал для каждого сезона года), и тут же рядом, через улицу — продажные женщины задирают кимоно, демонстрируя на потеху публике выбритый лобок. Искусное декоративное садоводство, изумительные миниатюрные бонсай — и рядом с деревцем демонстративно справляет большую нужду какой-то подросток. Окружающие нет чтобы отвернуться — ждут, когда можно собрать за ним испражнения и удобрить ими этот самый бонсай.

Торжественные храмовые медитации всего в одном квартале сменяются почти открытой торговлей частями тела человека в другом. Ради любопытства захожу в аптеку, предлагающую сушеную печень, желчь пятилетнего ребенка и, куда уж без них, пресловутые фаланги пальцев. Вокруг начинает увиваться приказчик с крысиной мордочкой и повадками пассивного гомосексуалиста. Втирает про энергию ци,ритмы Инь-Ян, девять отверстий организма… Стою слушаю, смотрю на банки с заспиртованными уродцами — и так мне хочется врезать этому шарлатану из кунсткамеры! Хуже каннибала, ей-богу!

— А вот, господин, обратите внимание! — дергает меня за рукав «каннибал». — Жемчужина наших препаратов. Порошок из матки пятнадцатилетней девственницы. Применяется…

Бам, хрясь. Получай, сука, получай. И еще ногами. Черт, гэта мешаются. Скидываю — и опять по ребрам. А теперь по голове. И опять по ребрам. Звенят разбивающиеся банки, причитает аптекарь. На его крики сбегается народ. Появляются местные власти. Расталкивая толпу, в аптеку заходит самурай. Выбритый лоб, косичка, но без мечей. За поясом короткая стальная палка с двумя изогнутыми шипами над рукоятью. Местный полицейский — ёрики.

— Прекратить! — Самурай ловко ловит меня на замахе и резко выкручивает руку. Зеваки присоединяются, и скоро я лежу на месте аптекаря, плотно связанный по рукам и ногам. Рот заткнут специальным кляпом на завязках.

Ёрики опрашивает свидетелей, после чего тычет пальцем в двух носильщиков. Те просовывают палку между моих ног и рук, кряхтя поднимают на плечи и тащат тушку Ёшихиро Сатоми в участок. Вместе с нами топают очевидцы и «пострадавший».

Пока меня несли в полицию, я осознал, в какую ловушку сам себя загнал. Признаться, кто я такой? Страшная потеря лица перед всей самурайской элитой. Они и сейчас на меня смотрят как на безродного выскочку. Не дай бог просочится в общество эта история о моих гулянках инкогнито, аресте, суде… Можно сразу делать харакири деревянными палочками для еды. Не говорить ёрики, кто я? Еще хуже. Хоть двух мечей у меня нет, бритую голову под париком найдут быстро. Значит, самурай. Документов (родовой грамоты) нет. Значит, самозванец. Если я правильно помню кодексы Асикаги, в которых рылся буквально этим утром, самозванцев варят живьем в кипятке. И молчать не получится — местные умельцы быстро выбьют показания. Может, дать взятку? Скосил взгляд на идущего рядом полицейского. Прямой взгляд, открытое, честное лицо. Моментально отрубит руку, протягивающую мзду. Безвыходная ситуация. Цугцванг. [57]

Спустя десять минут мы оказались во дворе большого дома. Полицейский уселся на помосте, рядом расположились два писаря. Помощники самурая меня развязали, вынули кляп, поверхностно обхлопали по телу и поставили на колени на белом песке перед помостом. Сзади встал мужчина с палкой-колотушкой, конец которой был обмотан тряпьем. Позади меня столпились свидетели и потерпевший.

— Я — досин Оока Тодасука, — представился самурай.

Ага, если ёрики — это вроде начальника райотдела полиции, совмещенного с прокуратурой и судом, то досин — типа старшего оперуполномоченного. Уже легче.

— В отсутствие мати-бугё [58] провожу дознание по делу избиения аптекаря Китигоро. Назови себя и свой род, незнакомец.

И вот что прикажете отвечать? Парик еще на мне, можно подергаться.

— Почему ты молчишь? Одежда на тебе дорогая, — нахмурился досин. — На руках мозоли от меча. Ты самурай? Отвечай!

— Кто увидит голубого коня… — закатывая глаза, начал вещать я, — тот в течение всего года не будет знать ничего плохого и будет счастлив. Потому что конь — солнечное животное!

— Это что еще такое?! — возмутился Тодасука. — Имя! Скажи свое имя!

— Ах! Долговечны только корни лилий на склонах дальних распростертых гор, — запел я в ответ.

— Да он сумасшедший! — прихлопнул по помосту рукой досин.

— Или притворяется, чтобы уйти от наказания, — наклонился к оперу один из писцов. — Господин мати-бугё в таких случаях любит применять исидаки — пытку давлением. Вон у нас и каменные плиты для этого есть.

Я посмотрел вправо и увидел тяжелые гранитные блоки, сложенные пирамидкой. Внутри все похолодело.