Засмеявшись, он пошатнулся и оперся рукой об основание клетки, один глаз закрыл, другим повел вокруг и, понизив голос, продолжал:

— Но только у нашего сеньора слишком много других забот, и о хорьках он вспоминает не чаще двух раз в яэд. Вот они, бедняжки, и сидят здесь взаперти.

Тут он свистнул, приблизив лицо к клетке. Спавший хорек проснулся и бросился к решетке, бегавший привстал на задние лапы, и два желтеньких рыльца, просунувшиеся между прутьями совсем близко от лица человека, стали быстро жевать губами.

— А–а! Подлецы! Сладкого захотели?! — крикнул им незнакомец, вынул из кармана две морковки и протянул их хорькам.

Те мигом схватили их и убежали в дальний угол клетки, где, сидя на задних лапках и держа морковки передними, обтачивали их зубами.

— А–а! Подлецы! — повторил незнакомец. — Забывает про них барон, а жаль. Кролики — народ вредный, сильно объедают в саду фруктовые деревья и ягодные кусты. Да что там — посевы на полях жрут. А хорьки вот по деревням кур таскают! У–у-у! Кровопийцы!

Прокричав эти последние слова, он снова закрыл один глаз, втянул голову в плечи и, словно кого-то испугавшись, повел другим глазом по двору. Потом засмеялся и, оттолкнувшись от клетки, чуть было не упал, но удержался за плечо Ива:

— Пойдем-ка, парень, лучше на твое бревно, а то у меня ноги больные — как погоде меняться, так они болеть. Вот ведь, братец, какая гадость! Пойдем, я вижу, там у тебя солнце… Ишь как хорошо припекает! — сказал он, усевшись на бревне, и, откинув полу одежды, выставил под солнце худую ногу в залатанной штанине и кожаной сандалии на босу ногу и поглаживал ее рукой. — Так вот что, паренек. Я вижу, ты смотришь на меня и удивляешься, откуда я взялся, а я вон оттуда. — Он протянул руку, указывая на церковь. — Вон, окошко в крыше, там моя комната. А еще ты думаешь, что я из клириков. Верно? А я только к ним пристал сбоку припека: я всего–навсего звонарь и пономарь [14] в здешней церкви, а зовут меня Фромон. А замковые придворные, с легкой руки барона, называют меня «брат Фромон», а я монахом никогда и не был. Звоню да убираю церковь и баронскую капеллу, иногда прислуживаю брату Кандиду. А теперь ты мне расскажи, как тебя звать и откуда ты взялся.

Вот бывает так, что человек сразу располагает к себе какими-то неуловимыми интонациями голоса, проникнутыми душевностью, особой добротой взгляда, тем, о чем он говорит и словно угадывает мысли собеседника. Так было и со звонарем Фромоном — он с первых слов своих расположил к себе Ива, и тот рассказал ему, как попал в замок, и доверчиво признался в своих горестных мыслях, злобе против рыцаря Рамбера и припомнил слова псаря Жака.

— Верно, верно, — подтвердил Фромон, — они его так прозвали, и метко, что и говорить, он и в самом деле смахивает на клеща, и с виду противный и по повадке: любит и зерно жрать и кровь пить.

Последние слова, не понятые Ивом, звонарю пришлось объяснить. Оказалось, что рыцарь Рамбер, пользуясь своим положением маршала, орудовал как хотел в конюшенном хозяйстве и наживал деньги, продавая на сторону баронский овес. Кроме того, он был жесток с людьми, подвергал их неслыханным пыткам, бросая в подземелье.

— И все это для того, чтобы выслужиться перед бароном, — рассказывал Фромон, — угодить ему из-за боязни лишиться его доверия, а вместе с ним и своего тепленького местечка. Ведь у самого маршала ничего нет, кроме заброшенной где-то в глуши усадебки. Ну, вот и старается…

Он рассказывал, что рыцарь Рамбер, пытая невиновных, приказывает выжимать им кровь из-под ногтей, вонзать им в тело железные спицы. Что в главной башне, где живет сам барон, есть полутемный подвал, а в нем — потайной люк с лестницей вниз на сорок ступеней и там железная дверь в тюрьму. Туда и запирают «провинившихся», да не просто, а связав руки за спиной или надев железный ошейник, цепи на руки или тяжеленное кольцо на ногу. А в тюрьме полная тьма, затхлая духота, стены и пол мокрые от сырости. Там ядовитые жабы и пауки.

— А что же сам барон, почему он допускает такую несправедливость и такие ужасы? — с возмущением спросил Ив.

— Барон! — с усмешкой сказал Фромон. — Он подозревает всех людей в предательстве. Все дозорщики у нас из чужих вилланов набраны, из дальних деревень. А вот эта стена между дворами, думаешь, от воинов чьих–ни4удь поставлена? Нет. Это от наших рабочих с нижнего двора: вдруг они бунт затеят. Да и затевали не только у нас в Понфоре, айв других замках. Вот наш барон и трясется за свою шкуру. Хе–хе–хе…

— Трясется? Как же это? Ведь он рыцарь! — воскликнул Ив.

— Все они рыцари. Клещ тоже рыцарь, — продолжал Фромон. — Ты, я вижу, дружок, наверное, про рыцарей воображаешь. У них много кой–чего в их законах записано. И честь, и щедрость, и покровительство простому л «аду, беднякам, вдовам да сиротам, и охрана добра своих вилланов. Сам ты небось знаешь, как «богатеют» в деревне вилланы.

— Куда там! — согласился Ив, вспоминая нищету своего отца.

— Сеньоры дают вилланам грамоты за своей подписью, что будут мало с них податей брать, — продолжал Фро–мон. — А на деле что? Плюют на эти грамоты и снимают со своих вилланов последнюю рубаху, грабят, жгут, обращают в жалких рабов. Деревни наши беднеют и беднеют, народ стиснул зубы, молчит до поры до времени, а потом как подымется! А ты что ж думаешь, рыцари не чуют этого? Чуют, да еще как! Вот и строят кругом себя стены. Гляди, сейчас наш благочестивый мессир король принялся за сеньоров, правда за маленьких, больших он не трогает, они ему пригодятся для войны или еще для чего-нибудь. Людовик Толстый хитер, понял, что народ недоволен своими сеньорами, он и давай жечь и отбирать у них замки: и народу угождение, и себе прибыль.