Да и возможно ли церкви устоять в истине, когда государство летит на Запад и летит со времен Петра неостановимо, склоняясь в лучших умах к масонству, к безрелигиозному аскетизму, мистическому любопытству, а в умах «пониже» — к цветению сект, когда повсюду заводятся меннониты, молокане, скопцы, гернгутеры и хлысты? Когда апокалиптическая мечтательность через день ждет антихриста, а человек не может как следует встать на ноги в «житейском море» под встречными волнами своего и чужого. Даже у ярчайших светильников XVIII в. митрополита Платона и святителя Тихона Задонского историк церкви видит часы печали и тоски и «безбытную обнаженность души».

Государи с Петра мечтают об объединении церквей (Петр грозит побить противников палкой). Александра воспитывает протоиерей Андрей Самборский, возросший в Лондоне, предпочитающий цивильное платье и бритую бороду и не любящий родных установлений. Во Франции выходит утопический Томас Мор, переведенный Руссо и тотчас почтительно отрецензированный у нас Н. М. Карамзиным. Издатель А. Ф. Лабзин, воспитанный на Сен Мартене, Бёме и Фенелоне, потчует русского читателя расплывчатой всемирностью и «единой религией сердца», от которой действительно недалеко до того, чтобы «вообще покончить с религией».

А там за дело берутся И. В. Лопухин и М. М. Сперанский, да и все русские ложи, стесняющиеся «темноты» русского духовенства и озабоченные его преобразованием «на разумный лад». Является богословие в лентах и звездах, парад цветных умов и холодного мистицизма. Эпоха дышит утопией, ожиданием всеобщего счастья (Александр государственно декларировал «осчастливливание России») и «правами человека», о которых де Местр пишет чуть не с ненавистью, ибо по своей родине знает, как скоро такая всеобщность делает нацию толпой.

Как бы легко сделалось на душе, если бы это была только история, только навек ушедшее «тогда», то, что в детстве звалось «давно и неправда». Можно было бы улыбнуться над господином де Местром, как Пушкин над месье л'Аббе или месье Бопре и, перекрестившись, благословить духовную твердость и свет сегодняшней церкви, избавленной от необходимости извлекать уроки из шатающегося прошлого. А только почему-то читается книга с острой горечью вовсе не за прошедшее, а за то, что и сегодняшний любитель «анекдотов» найдет их поле едва ли не более урожайным. Начни хоть с «нотаток» лесковского отца Савелия Туберозова из «Соборян» или с бедного попа, которому «живется весело, вольготно на Руси» («каков попу почет, скажите, православные, кого вы называете породой жеребячьею, кому вдогон, как мерину, кричите го-го-го?»). А там можно и к Л. Н. Толстому с его до сих пор пугающим православного читателя «Воскресением», и к В. С. Соловьеву с «Тремя разговорами» и вместе с С, Н. Дурылиным спросить, почему из поповского сословия так часто выходили Чернышевские и Добролюбовы, и русская живопись смела писать «Крестные ходы на Пасху» и «Чаепития в Мытищах». Или прочитать полные горечи сетования святителя Игнатия Брянчанинова или предупреждения Льва Тихомирова о том, что «бюрократизм церкви пугает и предвещает недоброе». А там обернуться в самое последнее время и прочитать «Дневники» отца Александра Шмемана, по которым церковь собирает горячий собор — не напраслина ли, не к смущению ли православного сердца? И вынужден с печалью сказать: нет, не напраслина и не к смущению. Вот хоть это замечание: «Церковные люди не любят верности церкви. Они хотят, чтобы церковь была верна им, тому, чего они от нее хотят. И потому всякий, кто любит церковь в ее сущности, страдает от церкви». Или это: «России нужно православие, но, пожалуйста, не говорите нам о его содержании». Запад, по замечанию Шмемана, уже «отказался от Христа во имя им же, христианством посеянной и неверно понятой свободы». Похоже, нас ждет то же.

А нашего консерватизма только и хватает на то, чтобы как при де Местре сказать, что «одна мысль праздновать Пасху с латинянами может привести к национальному мятежу», да на то, чтобы, как они нас тогда, звать их теперь «схизматиками». А чтобы увидеть твердое сопротивление безумию мира, принять де Местрово и леонтьевское сопротивление безличной демократии и духовному усреднению человека до совершенной потребительской плоскости — этого не жди. А чтобы увидеть церковь в стоянии против государственно дозволенного растления человека всеми средствами массовой информации, с этим, пожалуйста, в другие двери («читайте и выписывайте журнал «Фома» и будете спасены»).

Мир по-прежнему не собирается идти путем духовного труда, о котором твердил Александру де Местр, которого искали A. С. Хомяков и И. В. Киреевский, о котором криком кричали русские религиозные мыслители, помнящие теократические надежды начала XIX века, о котором напоминали И. А. Ильин и М. А. Новоселов, B. А. Тернавцев и С. Н. Булгаков. История упорно стремится стать «постисторией» и совлечь христианство в «постхристианство». И цивилизация победно приканчивает культуру и теснит церковь. И бог весть, почему вспоминаются слова зоркого Сковороды, ходившего по земле невесть когда, а говорившего, словно вы виделись вчера: «Мы измерили море, землю, воздух и небеса; мы обеспокоили недра земные ради металлов, нашли множество миров, строим непонятные машины. Что ни день, то новые опыты и дивные изобретения. Чего только мы не умеем, чего не можем! Но то горе, что при всем том, чего-то великого недостает». И ведь правда всякий из нас слышит — недостает.

Укоризненная книга французского мыслителя, как это часто бывает с «русскими иностранцами», глядит в корень и не дает сослать себя в примечания.

Валентин Курбатов

Публикуя эти анекдоты, мы считаем необходимым напомнить читателю, что они были собраны семьдесят лет назад. Это исторические документы, а не современное отображение действительности, и нам хотелось бы верить, что то, что было возможным между 1805 и 1809 гг., не имеет места сегодня.

В то же время непременно хотелось бы отметить, что семьдесят лет назад граф де Местр располагал весьма достоверными сведениями о секте оригенистов, которые мы тщетно искали бы у какого-нибудь русского писателя, и которые совсем недавно стали достоянием общественности.