Шрифт:
Перед Александрой Владимировной, заслоняя стены комнаты, стали «Птицы перелетные», «Поймали воришку», «Хороша наша деревня», «Кабак», «Витязь на распутье», «Чтение военной телеграммы», совсем новехонькие наброски «Развешивание флагов после победы», рисунки: «Святослав и Иоанн Цимисхий», «Марфа Посадница», «Степан Разин с персидской княжной».
– Только, Саша, ты смотри не как мимо проходящий зритель, а по-нашему, по-художнически. Это ведь не картины. Это – быть или не быть картине.
И загорелся, засуетился.
– Давай пусть будет по твоему слову. На что укажешь – тому и быть.
Лицо у Саши стало вдруг сразу печальным и строгим:
– Нет, – покачала она тихонько головой, – нет, Виктор!
– Да что нет?
– Не хочу, чтоб моей волею у тебя выкидыш был. Я тебе детей здоровеньких нарожаю, крепеньких. А эти, хоть и твои, да наши, и отвергнуть мне их никак нельзя, ни большого, ни малого.
– А ты и не отвергай! – пришел в восхищение Васнецов. – Ты похвали, а я по твоей похвале пойму, чему цена золотая, а чему – серебряная.
– Для меня, Виктор Михайлович, всё золото. И кабак вон какой разгульный, какое бедствие и для пьющих, и для их семейств. И победа-то у тебя не без горечи.
– Да какое ж веселье в военной победе? «Пчелу» октябрьскую видела? Рисунок они поместили, очень даже страшный рисунок – захоронение убитых под Плевной. Дорого нынче победы даются. Спасибо, все ты у меня понимаешь. Значит, и приговор твой должен быть совсем не пустяшным.
– Больной тоже знает, что у него горло болит, а вот лекарство должна назначить я, потому что я врач. И уж позволь мне любить тебя всего, а выбор…
– Милая! Саша, милая! Всё правда в твоих словах! Всё! Выбор – жизнь сделает. Скоро выставка грядет, вот и поспешать надо с тем, что по времени дорого, что всем нынешним русским людям близко – с военными, значит, темами.
– А мне и витязь твой очень нравится. Костей только больно много!
– Так ведь это поле брани.
– Опять, значит, ко времени?
– Ну а как же? Художник пишет царевну Шамаханскую, а думает-то всегда о своей царице, о нынешней.
– Если всегда, то обидно. Хочешь весны, а художник, оказывается, уж зиму замыслил и запрятал среди цветов.
– У нас с тобой еще много весны впереди и лета. О зиме пока думать не будем.
Поцеловал жену в глаза, в румяные щеки и стал убирать, отворачивая к стене холсты, оставляя самый броский, размашистый в письме эскиз «Хороша наша деревня».
Раскинул руки, прошел по комнате гоголем, пристукивая каблуками, запел:
Хороша наша деревня,Только улица грязна.Саша, смеясь, подхватила знаменитую вятскую песню:
Хо-хо! О-хо-хо!Только улица грязна.Хороши наши ребята,Только славушка худа!И, чуть склонив голову, рассматривал холст:
– Что скажешь? Нашенские?
– Ох, нашенские! «Мы не воры, мы не плуты, не разбойнички. Государевы мы люди, рыболовнички».
– «Мы ловили эту рыбу по сухим по берегам, – подхватил, декламируя, Виктор Михайлович, – по сухим по берегам – по амбарам, по клетям!» Всю правду о вас скажу, братцы мои родные, вятичи бедовые! Всю правду без утайки. – И зорко глянул на Сашу. – А кому польза от такой правды? Вон меня Аполлинарий ругал как-то: для кого, говорит, стараешься, для петербургских толстобрюхих чиновников? А вот что-то я призадумываться начал: может, прав Аполлинарий-то?
В прихожей раздался звонок.
– К нам?! – вспыхнула Саша и, метнувшись к кровати, задернула за собой ситцевую занавеску.
Виктор Михайлович мигом перевернул холст к стене и побежал открывать.
Пришел Адриан Викторович Прахов.
– Виктор Михайлович, прошу извинить за вторжение, но у меня сразу два дела. Первое: наипервейшее – исполнить указ Эмилии Львовны проведать и, если надо спасать, – спасти, а если спасать не надобно, то самым жестоким образом выругать: куда это вы запропастились, забыв любящих вас друзей? Ужасный, ужасный вы эгоист! Это я уже ругаю, остальное при встрече скажет вам сама Эмилия Львовна…
Васнецов улыбался, разводил руками.
– Верно, верно – пропал. Но обстоятельства были. Важные обстоятельства.
– Картину новую начали? – Прахов кивнул на занавеску, натянутую от двери до простенка.
– Ах, совсем другое, Адриан Викторович. Много лучше, чем картину. Саша, выходи!
Стало вдруг так тихо, словно перед восходом солнышка. Но никто не вышел. Виктор Михайлович отдернул занавеску: Саша, заливаясь на глазах огненным румянцем, не пошевелясь, сидела сложа руки на железной студенческой койке, но глаза у нее сияли смехом, счастьем и никого нисколько не пугались.