Мадонна продолжила читать, теперь уже про себя, то улыбаясь, то хмурясь, а я мучилась, воображая тех женщин, которых небрежно упомянул Чезаре. Кто они такие? Жены и любовницы его гостей или его собственные? Была ли среди них Доротея Караччоло? Она и вправду такая красивая, что Чезаре не побоялся гнева Венеции, оставив ее у себя? Я уставилась с несчастным видом на рисунок в руке, эту пергаментную замену теплой кожи моего возлюбленного, не огонь, текущий в его жилах, а угольные штрихи.

Донна Лукреция, как я думала, не нуждалась даже в рисунке, поскольку слова послания создавали для нее образ брата. Его письма явились началом длинного внутреннего разговора, что они вели, несмотря на разделявшее их расстояние и ухудшение погоды – пришла зима, начался рождественский пост. Она не поняла бы моей тоски, даже если бы обратила на нее внимание.

Но мадонна ничего не замечала. Она восстанавливала свое пошатнувшееся положение: все вечера и ночи проводила с мужем, а дни – в компании его братьев. С серьезным видом выслушивала речи Сигизмондо, делившегося с ней планами по отравлению крысиного короля кровью свиньи, подвешенной вниз головой и забитой до смерти. И хотя мадонна, как всегда, отогревалась душой в компании остроумного Ферранте и слушая пение Джулио, почти всем ее вниманием пользовался Ипполито, вернувшийся из Рима с ворохом новостей.

Оба малыша, Родриго и Джованни, выглядели очаровательно в бархатных шапочках, которые она им прислала, а от попугая пришли в восторг. Святой Отец остается, хвала Господу, в добром здравии, и его ум остр, как всегда. Он по-прежнему гордится своими детьми, хотя потеря Лукреции причинила ему горе, а теперешнее таинственное молчание и бездействие герцога Валентино вызывает у него возмущение. Подслушав разговоры Ипполито с Лукрецией, я узнала, что в октябре против Чезаре восстала крепость Сан-Лео в герцогстве Урбино, а в цитадели Орсини Маджоне объединились его враги. Однако Чезаре ничего не предпринимал, а лишь охотился в Имоле и обменивался шутками с Леонардо. Земля горит под ногами его врагов, как он заявил флорентийскому оратору, им нечем ее потушить, даже собственной мочой.

Я за него боялась. Мне хотелось поделиться своими страхами с донной Лукрецией, выслушать, как она скажет, что Чезаре ничего не упускает из виду, он всегда на шаг впереди своих врагов. Но по ее напряженной, неуверенной улыбке было ясно, что она находится в таком же неведении, как и ее отец. Затем я вспомнила, что Микелотто упомянул Сан-Лео, когда нашел нас в апельсиновом саду, и до меня дошло, что равновесие нарушено. Впервые я знала о планах Чезаре больше, чем его любимая сестра и даже понтифик. И я цеплялась за эти сведения, как за любимого, утешителя, опору, но ничего не говорила донне Лукреции. Если бы я поделилась с ней, то рассеялись бы чары. Она стала бы задавать мне вопросы, на которые я не знала ответа. Поверила бы, что я способна предать Чезаре, и предостерегла бы его на мой счет. В общем, я помалкивала и уверяла себя, что опасаться нечего.

По субботам у мадонны вошло в привычку посещать сестру Осанну в сопровождении герцога Эрколе. Она взяла меня с собой один раз, но реакция святой провидицы на мое присутствие оказалась такой необычной и пугающей, что было решено впредь оставлять меня дома. В ту секунду, когда я вошла в гостевую, отстав на несколько шагов от мадонны и неся в руках ее горностаевую накидку, с сестрой Осанной случился припадок. Она повалилась со стула, выгнула спину, задергала ногами, изо рта у нее потекла пена. Левую руку она так и не опустила, направив скрюченный указательный палец в мою сторону. Тогда сестра Лючия, сопровождавшая Осанну, предложила мадонне отправить меня восвояси.

Кое-кто выразил сомнения в достоверности моего обращения, и меня послали к отцу Томмазо. Во время субботних визитов вместо меня стали брать Фидельму, хотя, полагаю, мое присутствие нравилось герцогу больше. Переход в христианство Фидельмы выглядел гораздо убедительнее, она не нуждалась в благотворном влиянии святых сестер, чтобы обеспечить себе место на небесах. Зато я была приятнее взгляду старика, чем тощая мантуанка, особенно с тех пор, как переделанные платья подчеркивали мои округлившиеся женские формы. Он больше не держал любовницу, иногда пощипывал меня за ягодицы, если случалось перебрать вина, а несколько раз даже заставлял примерять украшения, которые намеревался подарить мадонне. Мы с ней, видите ли, одной масти, как он объяснял.

Отец Томмазо велел мне размышлять о святых мучениках, а сам молился надо мной в часовне донны Лукреции, пока у меня голова не закружилась, как колесо святой Екатерины, а иудейский живот не заурчал, требуя чего-то жаренного на решетке святого Лаврентия. Втайне я размышляла о предстоящем Рождестве и собственном святом, моем святом Валентине. Вероятно, он задержится до Богоявления. Как почетному гостю семьи, ему, несомненно, отведут покои рядом с комнатами мадонны, куда он меня пригласит. Я живо представила, как он стоит в дверях своей спальни в подбитом мехом плаще, за его спиной я вижу горящий огонь и уголок кровати. А потом я чувствую, как он сжимает вокруг меня кольцо объятий, и вот мы уже оба укутаны мехом. В нашем распоряжении будут длинные ночи, чтобы отточить мастерство любви, и морозные утра для соколиной охоты. Озеро вновь замерзнет, и вечернее веселье переместится на лед. Все наденут коньки. Мы с ним вдвоем заскользим в неосвещенную часть катка, где лед отражает усыпанное звездами небо, и нам будет казаться, будто мы плывем в небесах, а звон наших коньков вторит музыке двух сфер.