– Не припомню ни одной, которая спасала бы его сестру от приступа. Тот случай дал ему возможность увериться в тебе как в целительнице, а сейчас это значит больше, чем… И еще, Виоланта…

– Да, мадонна?

– Ты не должна возвращаться.

– Клянусь, вы не увидите меня в Ферраре до тех пор, пока Чезаре полностью не оправится от болезни. Для меня большая честь, мадонна, что вы в меня верите…

– Я говорю, Виоланта, о том, что ты не должна возвращаться, даже когда мой брат восстановит силы. Мне не пойдет на пользу, если все решат, будто я укрываю у себя бастарда своего брата.

– А… да… понятно.

– Поезжай к своим родным. Там ребенок будет в безопасности.

– Никто не станет искать сына герцога Романьи в доме у еврея, вы хотите сказать?

– Прежде чем ты дашь волю своему острому язычку, подумай, что если бы не моя благосклонность, тебе не быть бы матерью сына герцога Романьи. Неужели все, что говорим мы, Борджа, должно иметь двойной смысл? Почему тебе не пришла в голову такая простая мысль, что для меня самое главное – семья, особенно теперь, когда мои родственники разбросаны по миру и терпят лишения?

– Простите, мадонна.

– Ты должна выехать на рассвете, нужно все подготовить. Пришли ко мне Санчо. Я велю ему подобрать надежных охранников. Выбери хорошую лошадь. Да, и еще одно… Постарайся прислать мне весточку о Джованни.

– Наверняка семья его матери уже забрала его к себе, мадонна.

– Он Борджа. Кому он теперь нужен, кроме нас?

– Мне по-прежнему необходим Джироламо.

– Ты другое дело.

– Я всего лишь мать, как донна Джулия. Она не даст своего ребенка в обиду.

– Что ж, ладно. Надеюсь, он с Чезаре.

Мне почему-то припомнилось, как пухлая ручка Джованни обхватила палец Чезаре, когда тот передавал мальчонку на мое попечение в день нашего отъезда из Рима.

– Я тоже надеюсь, мадонна.

– Я не увижу тебя перед отъездом, Виоланта, поэтому сейчас пожелаю доброго пути.

– А я стану молиться, чтобы у вас было все хорошо.

– Пожалуй, мне следует сейчас поговорить с Анджелой.

– Да, мадонна.

Лишь когда я закрыла за собой дверь и постояла минутку, глядя вниз во двор, вымощенный желтым камнем, где желоб для стока воды обрамляли побеги бугенвиллеи, я подумала о понтифике. И мне показалось, будто чуть приглушенный свет, как на застывшей картине, означал, что он покинул этот мир.

Моя жизнь превратилась в сновидение, но я не знаю, что из них настоящее – эта реальность или та, другая, в которой ты до сих пор живешь.

На нем тонкие мягкие перчатки с кружевами, лицо бледное, исхудавшее чуть ли не до костей. В глазах блестят, как капельки ртути, слезы, и тогда я понимаю, что смотрю не на него самого, а на его отражение в зеркале. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до него, и мои пальцы проходят сквозь зеркало, как сквозь воду. Его образ покрывается рябью, потом рассеивается, и вода в зеркале становится того же голубоватого оттенка, что и его кожа. Я складываю ладони ковшиком, и он пьет из них, лакая молоко, как кошка, и щекочет языком ладони…

– Да не возись ты с ней. Взгляни на ее руку. Подцепишь такую заразу – сам не обрадуешься.

Он прав, как бы я ни старалась уверить себя в обратном. Едва мы покинули Меделану, на ладонях появилась сыпь, означавшая, что вернулся сифилис. Я лежала не шевелясь, прислушиваясь к удаляющимся шагам: мужские сапоги шаркали по острым камням, расплескивали лужи. Судя по звуку, две пары. Наверное, это меня и спасло, хотя спасение меня меньше всего занимало, когда я лежала там, чувствуя, как сквозь одеяло и одежду просачивается холодная вода. Накануне вечером мы укрылись под карнизом скалы, однако ночью ветер переменился и теперь направлял дождь прямо туда, где мы разбили лагерь.

Мне хотелось умереть. Кости ныли, зубы стучали от лихорадки. Я не могла вернуться в Феррару, но и предстать перед Чезаре больной и обезображенной сифилисом тоже было нельзя. Как мне тогда убедить его, что он несет ответственность за Джироламо? А убедить его необходимо, если фокусы Анджелы с мертвыми цыплятами не смогли меня излечить. Я вспомнила Сигизмондо, ведущего войну против крысиного короля, и одну старую шлюху, клянчившую возле ворот кладбища милостыню. То, что осталось от ее носа, она прикрывала потертым куском кожи. Это вызывало множество шуток – мол, лучше бы ей с самого начала прикрывать совсем другое место. Мое собственное тело предавало меня, теперь подчиняясь не моей воле, а прихотям болезни.

– Забери лошадей. Похоже, за них можно выручить приличную цену, – сказал второй, который не переворачивал мою ладонь и не освещал ее факелом, прежде чем объявить меня негодной даже для насилия. Его голос скрипел, как несмазанная телега.

Но где же Беппо? – не переставала я удивляться. Он не позволит им забрать лошадей. Мне самой нужно подняться, но усталое тело не слушалось, придавленное тяжестью мокрого одеяла, которое буквально впечатывало меня в темную холодную грязь. Наплевать мне на лошадей.

– А вдруг у нее остались деньги?

– Все равно не стану ее обыскивать. Пальцем до нее не дотронусь.

– Тогда давай убьем ее.

– Не имеет смысла. Она и так еле дышит. Если уж продавать душу дьяволу, то не так дешево. – Они захохотали и ушли.

Тоненький голосок пронзил меня, как раскаленное лезвие. Мне хотелось заткнуть уши, но я не могла пошевелиться. Руки словно стянуло ремнями вокруг крошечного теплого тельца Джироламо. Как героиню одной старинной легенды, меня вывел из оцепенения плач собственного ребенка. Сбросив одеяло, я села и огляделась. Ноющая грудь набухла от утреннего молока.

– Подожди минутку, – сказала я сыну.

Что-то здесь не так. Да все не так. Несколько ранних пташек пытались своим пением привлечь рассвет на затянутое дождевыми облаками небо. Полноводный ручей с ревом катился по ущелью, где мы укрылись прошлой ночью. Но было тихо, слишком тихо. Не скрипели камни под копытами, не звенела сбруя, не трещали дрова в костре. До меня не доносилось пение Беппо. Вот уж никогда бы не подумала, что мне будет так не хватать немелодичного подвывания, но я к нему привыкла. Каждое утро во время нашего путешествия я просыпалась под песни Беппо, и мой нос щекотал запах чего-то жарящегося на костре. Плач Джироламо становился все громче и настойчивее, словно ему тоже не хватало песен Беппо и он старался заполнить образовавшуюся пустоту.

– Беппо!

Ко мне вернулось лишь эхо моего голоса, отскочив от стен ущелья. Я снова позвала, хотя понимала, что он не отзовется. Меня охватил страх, но я старалась с ним справиться. Нужно покормить Джироламо. Я подавила подступившие к глазам слезы и заползла обратно под карниз, который все-таки хоть как-то защищал от дождя. Я уже не помнила, когда в последний раз был ясный день и светило солнце, наполняя меня надеждой и слепя глаза, чтобы я не видела суровой правды.

Успокоить Джироламо удалось не сразу. Под несколькими слоями непросыхающей одежды трещины в сосках никак не заживали, поэтому кормление для нас обоих превратилось в пытку, но был в моем сыночке какой-то стержень, ребенок как-то по-особому выпячивал свой крошечный острый подбородок и смотрел на все спокойным немигающим взглядом, заставлявшим меня поверить, что он выживет, даже если меня рядом уже не будет. Иногда я думала, что моя родная мать видела во мне то же самое там, на берегу Неттуно. Как только малыш перестал крутить головенкой и вырываться из пеленок, его ритмичное посасывание успокоило меня, и я принялась обдумывать ситуацию.

До сих пор мы путешествовали одни, держась подальше от главных дорог. Беппо сказал, так будет спокойнее. Для начала я запротестовала. У меня были деньги, зашитые в одежду, и рекомендательное письмо донны Лукреции к правителям городов, завоеванных ее братом, и смотрителям его замков. Вот именно, сказал Беппо, который промышлял наемником в Романье в то время, когда Чезаре все еще учил греческие склонения и размахивал деревянным мечом. Эти города так часто переходили из рук в руки, что жители давно не питали доверия ни к каким правителям. Беппо также не считал, что деньги мадонны или ее рекомендации произведут на них впечатление. Оказалось, он прав: в Имоле привратник даже не соизволил позвать правителя без личной петиции Чезаре. В Форли мы увидели перед воротами толпу флагеллантов, выкрикивавших антипапские лозунги и хлеставших себя пучками тернистых веток на глазах у фаланги лучников, готовых выстрелить в любую секунду. Беппо решил ехать дальше, прежде чем о нашем приближении узнают либо флагелланты, либо лучники.

Так мы оказались в горах, у каменистого хребта, отделявшего владения Чезаре от Флорентийской республики.

– Прежде чем задать вопрос, они станут стрелять, – сказал Беппо, – но мы не хотим отвечать ни на какие вопросы, правда? А я и сам неплохо стреляю.

Где он? Я закончила кормление Джироламо, кое-как помыла и перепеленала ребенка и спустилась вниз на тропу, пролегавшую вдоль ручья. Она, по словам Беппо, должна была привести нас в Ареццо, где жил его кузен. Я снова принялась звать Беппо, надеясь, что он ушел подстрелить нам дичь на завтрак, или выследил воров и теперь возвращается в ущелье с нашими лошадьми, или просто отлучился, чтобы облегчиться. От этой мысли у меня опять скрутило живот, да так сильно, что я не стала никуда прятаться, а присела на корточки тут же над ручьем и освободилась, слушая эхо собственных стонов, словно горам тоже было плохо.

До прошлой ночи мы ехали по ущелью, следуя вдоль русла ручья, поэтому сейчас я решила двигаться в том же направлении. Помнила, что Ареццо находилось где-то на юге, но пока солнце скрывали облака, я не могла сориентироваться, оставалось полагаться только на то, что Беппо знал, куда шел. Приближался полдень, а я всем своим пустым голодным нутром жаждала увидеть Беппо, хотя понимала, что теперь я одна, и перебирала все, чего лишилась из-за воров. Вся моя сухая одежда и чистые пеленки для Джироламо остались в седельных мешках на лошади. Хорошая обувь, о которой я вспомнила, ударив большой палец о камень, была упакована в вещах, что вез Беппо. При себе ни трутницы, чтобы развести огонь, и ни средств, чтобы добыть мясо. Одни лишь золотые монеты, подаренные мадонной и зашитые в корсет, а также рекомендательное письмо, завернутое в промасленную ткань и привязанное к нижней юбке.

Ситуация была настолько безнадежной, что оставалось только одно – смеяться. Поэтому я и рассмеялась, а какой-то идиот, запертый в горе, рассмеялся в ответ, или, может, это гиены хохотали, а галки и прочие глупые создания глумились над падением герцога Валентино, его иудейской шлюхой и их маленьким рыжеволосым бастардом. От смеха я оступилась, заскользив по щебню вниз, и маленькие камешки, осыпаясь, тоже, казалось, хохотали. Что-то остановило мое падение, что-то твердое и в то же время податливое, какой-то странной формы.

Тело. Я вытерла слезы грязным краем шали. Тело Беппо. Его, похоже, застали врасплох, поскольку я не увидела ни следов борьбы, ни порезов, ни синяков, ни разрывов в одежде – просто чистая, почти бескровная рана в левой половине груди. Пристроив Джироламо у скалы, я обшарила труп, как опытный расхититель могил, как бы наблюдая за собой со стороны и задаваясь вопросом: откуда во мне столь безжалостная практичность? Или я всегда была такой, от рождения, унаследовав ее от самого Моисея, который умел находить компромиссы с врагами, поэтому его и выбрал Господь Саваоф для вразумления своих людей?

Однако поживиться почти не удалось. Воры унесли меч Беппо, лук, кожаный жилет, сапоги и перчатки. Но они не заметили ножа, видимо, из-за того, что тот выпал, или решили не брать его, ведь он годился лишь для домашнего хозяйства: выточенным из кости лезвием можно было разрезать только хорошо проваренное мясо. Но я взяла нож, а еще подшитый дублет. Им вполне можно было пользоваться, несмотря на дырку. Я не могла похоронить Беппо, где земля лишь слегка припорашивала горный хребет, поэтому завалила его камнями, чтобы отпугнуть грифов, и прочитала несколько строк из псалмов Давида: «Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся: они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо».

Я не знала христианских молитв, что читают над усопшими, и, как женщина, не имела права произносить кадиш, поминальную молитву, а кроме того, эти слова показались мне подходящими для нас обоих.

Чутье мне подсказывало, что следует спуститься с гор и попытаться выйти на главную дорогу. Я не могла охотиться или развести костер, поэтому решила рискнуть, присоединиться к кому-нибудь из путешественников и потратить часть денег на пищу и кров. В случае удачи моя болезнь защитит меня, как защитила от убийц Беппо. И, словно одобряя мой план, показалось солнце. Вначале оно светило слабым розовым светом, проложив пыльные тени поперек тропы, а затем прибавило сил и согрело мне спину, отчего мне захотелось петь, и я попыталась вспомнить, какие слова распевал Беппо, пока подбрасывал ребенка на руках, чтобы он рассмеялся.

– Мы принесли Беппо в жертву солнцу, и оно теперь счастливо! – выкрикнула я, внезапно осознав, что больше не одна. Ничего. Смотрите на меня, слушайте меня. Сумасшедшая с сифилисом. К такой никто не приблизится.

– Не знаю, кто был этот Беппо, но большое ему спасибо за то, что он так повлиял на солнце. – Голос одновременно грубый и звонкий. Мальчишка пытался говорить, как мужчина. Акцент я не узнала, какой-то гортанный. – Ты одна?

– Если не считать моего ребенка.

– А Беппо был… твоим мужем? – осторожно поинтересовался он. Наверное, опасался женщины, которая могла принести в жертву солнцу собственного мужа. Я покачала головой. На его безбородом лице расплылась улыбка. – Странные времена, – произнес он.

– Да, странные.

Мы проходили мимо заброшенной деревушки и невольно притихли. Тощая собака посмотрела на нас с надеждой, и мы потупились.

– И как это собакам удается так делать? – проговорил юноша.

При нем был чересчур длинный меч и огромные латы из кожаных пластин внахлест, которые делали его похожим на исхудалую черепаху. Неужели дезертир? Но какую битву он покинул? Что вообще происходит в мире? Я ускорила шаг. Юноша задержался, чтобы заглянуть в деревенскую пекарню, но печь была холодной и пустой, как мой живот.

– Пошли, – сказала я, – здесь нечем поживиться. Лучше постараемся найти таверну до темноты.

– У тебя есть деньги? Или что-нибудь на продажу?

Странное поведение для солдата. Но не успела я об этом подумать, как его взгляд скользнул за мою спину, и я услышала ритмичное поскрипывание с грохотом. Колеса телеги, которые давно не смазывали. Рука моего спутника потянулась к эфесу меча, но он тут же заулыбался во весь рот, громко хохотнул и побежал навстречу повозке.

– Феличе? – Мужчина, толкавший повозку, скорее напоминавшую ручную тележку, не привык, видимо, верить удаче.

– Ну конечно, это Феличе, – подтвердил старик в тележке. Его голова опиралась на гору сложенных мешков, а худые ноги свешивались, как сломанные ветки, с края повозки, – хотя она и отрезала себе волосы и нацепила штаны.

Я подумала о Ферранте и Витторио. Не знаю, далеко ли мы находились от Имолы, но даже если и близко, меня это не касалось. Я огляделась и даже собственной тени не обнаружила, так, какое-то эхо той чистой наивной девушки, что затерялась в замке и пока искала дорогу в кухню, стала свидетелем пикантной сцены. Двое мужчин и юноша, оказавшийся девушкой, приветствовали друг друга, а я держалась в сторонке, пытаясь отогнать от себя другое воспоминание, более раннее. В нем мужчины и мальчики бежали наперегонки, толкались, скользили и падали, затаптывая в грязь очки, и тут же вспомнила длинные красивые ноги, облаченные в шелковые рейтузы. Фьямметта, женщина, смахивавшая на юношу, возлюбленная Чезаре, подходящая пара для неприкаянного.

Все это что-то означало. Подобные воспоминания возвращаются не просто так. Но что они предвещали? Джироламо стал плакать и тыкаться в грудь. Феличе и мужчина посмотрели на меня. Очертания фигуры свидетельствовали о том, что передо мной женщина – странно, что я до сих пор не заметила, как латы на груди слегка оттопыриваются.

– Можно и тут заночевать, – произнес мужчина помоложе. – Какой-никакой, а все-таки кров. Феличе, помоги мне с дедушкой, а потом заберешь повозку, чтобы набрать хворост.

– А мне что делать? – спросила я, стараясь изгнать воспоминания и преодолеть отчуждение.

Пока Феличе с мужчиной, которого я приняла за ее отца, выгружали из тележки старика-калеку и сажали к осыпающейся каменной стене, мне показалось, что я уже не принадлежу даже самой себе.

– Покорми ребенка, а то мы скоро даже собственных мыслей не поймем, – ответил он с теплотой.

Одно то, что он смотрел на меня и видел лишь молодую женщину с голодным младенцем, наполнило меня благодарностью, граничащей с отчаянием. Ноги подкосились, и я повалилась рядом с калекой-дедушкой, чувствуя, как гремят мои кости.

Я провела в дороге с новыми спутниками несколько дней. Узнала, что год назад Феличе удрала со швейцарцем-пикинером, а потом заняла его место на службе у одного тирольского графа, когда возлюбленный погиб от разорвавшегося ствола пушки. Поскольку смерть была случайностью, граф отказался выплачивать пенсию, и у Феличе не осталось выхода.

– Могла бы вернуться домой, – изрек ее отец.

Она пожала плечами.

– Ты теперь так говоришь.

– Многое изменилось, – вздохнул он.

О себе я ничего не стала рассказывать, даже то, что хочу попасть в Рим, хотя знала, что они едут в Читта-ди-Кастелло. Оттуда я надеялась продолжить путь по реке.

Неподалеку от Сансеполькро мы подсели в полупустой зерновой фургон. Погода никуда не годится, жаловалась женщина, управлявшая фургоном, то жарит, как в аду, то вдруг дождь, не говоря уже о том, что после смерти Святого Отца мужчины бегают по стране, размахивая мечами, и никто не занимается урожаем. Она желала герцогу скорейшего выздоровления; пусть он знается хоть с самим дьяволом, зато всегда следил, чтобы амбары были наполнены зерном, а крестьяне получали хорошую цену за свой труд.

– Справедливый мужчина этот герцог, – заметил отец Феличе.

– Как ты можешь так говорить после всего, что он с нами сделал?

– Придержи язык, девушка.

– Вот тебе и «многое изменилось», – усмехнулась Феличе.

– Если я не держу зла на герцога, то с какой стати тебе злиться на него? – подал голос дед Феличе.

– Давайте больше не будем о нем вспоминать, – возмутился отец.

– Очень мудро, – подхватила наша возница, кивнув в мою сторону, – ведь с нами едет девушка без обручального кольца, но с рыжеголовым ребенком.

Я плотнее завернула шаль вокруг Джироламо, чувствуя, как вспыхнули щеки, отчего кожа еще больше зачесалась. Взгляды спутников так и приклеились ко мне, и теплый полуденный воздух внезапно потяжелел от невысказанных вопросов.

– В таком случае спросим у нее, – изрекла Феличе. – Если это бастард герцога, то пусть скажет, что она думает.

– Феличе…

Но ее уже нельзя было остановить.

– Расскажу тебе одну историю. Однажды, во время осады Имолы, когда герцог сровнял с землей полгорода своими пушками и мы не могли убрать трупы с улиц, поскольку он обстреливал нас день и ночь, один уважаемый человек, плотник, пошел к крепости с делегацией, чтобы просить донну Катерину сдать город, пока от него хоть что-то уцелело. Донна Катерина пригрозила им аркебузой и прогнала.

На вторую ночь плотник тайком покинул город и явился в лагерь герцога. Стражники хотели тут же на месте изрубить его на куски, но герцогу стало любопытно послушать, с чем он явился. Оказалось, что плотник работал над укреплением крепости и знал слабое место, которое можно разрушить. Он готов был указать его герцогу в обмен на слово, что воины не станут грабить город и насиловать женщин, а герцог из собственного кармана возместит ущерб, причиненный пушками. Герцог дал слово, а плотник нарисовал маленькую схему. Естественно, вскоре крепость пала.

Герцог сдержал слово. В целом завоеватели держали себя в руках, а тех, кто осмелился ослушаться герцогского приказа, повесили на городской площади. Город отстроили заново, и это почти ничего не стоило его горожанам. Однажды герцог послал за плотником, а тот с радостью пошел к нему, полагая, что герцог предложит ему какую-то награду. Герцог, однако, пояснил, что он не может потворствовать предательству и поэтому должен наказать плотника. Он не стал его казнить, так как это могло бы показаться несправедливым. Лишь приказал привязать плотника к хвосту необъезженного жеребенка и наблюдал, пока тот шесть раз не объехал галопом городскую площадь, волоча беднягу за собой. После этого, хотя больным занимался личный лекарь герцога, раны на теле плотника не зажили, и он до конца своих дней остался калекой. Ну как тебе история?

– Даже не знаю, что сказать. – В глазах у меня стояли слезы, но не из-за плотника, просто рассказ Феличе на какую-то минуту оживил Чезаре в моей памяти. Я уже не верила, что он может умереть, и плакала от облегчения.

– Оставь ее в покое, – произнес старик. – Я сделал то, что должен был, как и герцог. Мы поняли друг друга. Иного мне не нужно.

– А мне необходима республика, как в швейцарских кантонах. В Швейцарии нет войн.

– Да, но это бесцветный народ, он варит сыры, на вкус напоминающие воск.

Все рассмеялись, и напряжение спало, однако у ворот в Сансеполькро, пока они спорили со сборщиком налогов, сколько полагается платить за зерно, я оставила им один золотой из денег Лукреции и потихоньку ушла. Они хорошо отнеслись ко мне, и я не хотела навлекать на их головы беду. С тех пор я часто вспоминала их, задаваясь вопросом, зажили ли у них шрамы, оставленные Чезаре, лучше, чем у меня.