Может, у нее месячные, говорит художник.

А ты нюхнуть не хочешь, спрашиваю.

Да нет, спасибо, у меня тут свой химзавод.

Воспользовавшись длинной палкой, он открывает узкий люк в крыше; сверху на нас обрушивается квадратный столб света, как будто мы вдруг попали на одно из рубенсовских полотен. Я сижу на плоском ящике. За спиной у нас пустое пространство во всю длину дома, узкое, как шланг, и треугольное, встать во весь рост можно лишь у одной стены. Вернее, можно было бы, не находись там огромная морозильная камера.

Откуда ты берешь столько трупов, говорю, этого ты, наверное, не расскажешь.

Столько — это сколько? Больше четырех в год у меня не выходит. Прежде чем привезут свеженький, сам подохнуть успеешь.

А те, что привозят? Их разве никто не может хватиться?

Нет, говорит художник, это все особые случаи. Кроме того, я ведь их не уничтожаю. Разве что кое-где брею.

А что произойдет, спрашиваю я, если кто-нибудь, придя в галерею, увидит на постаменте, допустим, родного брата?

Херово будет, говорит. Закончится болтовня о моем «анатомическом реализме».

Клара дышит медленно и ровно, как ежик, впавший в зимнюю спячку. Может, занимается аутотренингом.

Чтобы не окочурилась, говорит художник, ей надо на свежий воздух.

Смеешься, говорю, какой там свежий воздух! Жара сорок градусов.

Не открывая глаз, Клара поднимает руку.

Все нормально, шепчет она, продолжайте.

Отслаиваю ей малость кокса и подаю на ложечке.

Нет, говорит, не хочу.

Не ерепенься, говорю. Давай глотай.

Зажимаю ей кисти рук своими коленями, раздвигаю губы и засыпаю в рот порошок. Потом не даю ей пошевелиться, пока не проглотит.

По праву сильного, говорит художник, раса господ.

Я сажусь на место.

А теперь оставим сказочки на потом, говорит художник, ты ведь его знал?

Шершу, спрашиваю я.

Я называл его Адонисом, говорит. Чудо как был хорош. Мне и приукрашивать ничего не понадобилось. Это мой шедевр.

Это-то мне ясно, говорю.

Да, а как насчет Улитки, говорит он, ее ты тоже знаешь?

Кого, спрашиваю.

А, забыл, как звали дочку Герберта?

Джесси, говорю я.

Он снова задирает ногу и хлопает себя по ляжке, обтянутой джинсами, хлопок звонкий, как удар бича.

Что с нею стало, спрашивает, черт знает сколько ее не видел.

Умерла, говорю.

Господи, восклицает он. И она тоже!

Вид у него и в самом деле испуганный. Клара часто моргает, глядя на него; глаза у нее слипаются.

Но, говорит он, Герберт же не стал бы ее из-за такой херни — родную-то дочь?

Она застрелилась, говорю.

Он хватается за голову.

Теперь припоминаю, говорит. Она была странная. И упрямая.

Втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, чтобы усилить вкусовое воздействие кокаина, у меня немного — и почему-то приятно — болит голова.

А о какой херне речь, спрашиваю.

Да брось ты, говорит. Ты это знаешь лучше меня.

Просто жду продолжения. Вижу, как глаза Клары приоткрываются еще на несколько миллиметров, они налиты кровью, должно быть, во время коллапса все мелкие сосудики лопнули разом.

Я слышал кое-что, говорит он, про какую-то аферу Адониса и его Улитки. Речь шла еще об оружии. Ни у кого уже никакой информации теперь-то. Но галерейщик остался без товара, ну и мне ни хера не платил. Экспедицию остановили на несколько месяцев.

Это когда же, спрашиваю.

Он размышляет.

В девяносто седьмом, говорит. Незадолго до того, как мне привезли Адониса.

Кто привез, спрашиваю.

Герберт, кто же еще. В больнице их вскрывают, потом зашивают, получается штопаный парашют. Мне такое не в масть.

А как ты благодаришь Герберта, спрашиваю.

Смеется.

Этого я тебе не скажу, говорит. Может, на тебе микрофон.

Но я и сам могу догадаться. Бросаю новый взгляд на морозильную камеру. Эрвину для его трупов она нужна всего несколько дней в году, зато все остальное время в ней можно хранить порошок. Сотнями килограммов. Идеальный перевалочный пункт.

А ты, спрашивает он, ты ведь и сам шестерил на Герберта. Что ты делал?

Да так, говорю, ерунду. Один раз смотался в Бари. А на кого я шестерю сейчас, я и сам не знаю. Если вообще на кого-нибудь.