— Бей, гадюка, бей! — кричал Васин. — Чего тебе надо?! Гадюка!

Данилов занес кол над белой головой Васина, но тот выбил его ударом лесины.

— Убью!.. — прохрипел Данилов и с размаху ударил Васина кулаком в лицо.

Все это произошло в считанные секунды, когда Любушка не успела еще ничего сообразить. А сообразив, кинулась к ним.

— Что вы делаете! — закричала Любушка. — Перестаньте драться!

Данилов и Васин уже катались по земле, бутузя друг друга. Данилов был в одной нижней сорочке, разодранной на груди, у Васина по лицу текла кровь.

— Перестаньте! Сейчас же перестаньте! — останавливала их Любушка, забегая то с одного, то с другого боку и не зная, как их разнять.

Данилов подмял под себя Васина, сдавил его руками за шею, стал душить.

— Пустите! Данилов, что вы делаете? — в ужасе закричала Любушка и двумя руками ухватилась за ворот его сорочки, чтобы оттянуть его от Васина. Сорочка затрещала.

Подбежали корреспондент и Николай, оторвали Данилова от Васина, скрутили ему руки. Ругаясь на чем свет стоит, он норовил вырваться. Глаза его налились бешенством, лицо перекосилось.

— Пусти! Не имеешь права! — хрипел он, дергаясь в руках корреспондента. — Николай, пусти!.. Хуже будет… Я вас… вашу мать!..

— Вот корреспондент здесь!.. Пускай смотрит, пускай знает! — кричал в свою очередь Васин, поднимаясь на ноги и вытирая ладонью окровавленное лицо, отчего оно становилось страшным. Васин тоже был пьян, но не в такой мере, как Данилов.

Вдруг Данилов вырвался от Николая, свободной рукой ударил его в грудь. Тот упал, но тут же поднялся, кинулся с кулаками к Данилову.

— Зачем бьешь? — кричал он. — Зачем ударил?..

— Убью!.. — хрипел Данилов, норовя лягнуть Николая ногой, поскольку корреспондент держал его за руки.

— Товарищи, бросьте!.. Николай, отойдите от него! — уговаривал их корреспондент. — Товарищи, идите проспитесь, вы пьяные!

— А вы напишите, напишите куда надо!.. — требовал Васин. — Видали его?.. Бри-га-дир!..

Данилов снова ухитрился лягнуть ногой хлипкого Николая, тот упал. Опять поднялся, схватил кол. Тогда Любушка рванулась к Николаю, вырвала кол, отшвырнула в сторону, стала выкрикивать в лицо Данилову:

— Стыдно, стыдно!.. Вы негодяй!.. Я Казаряну пожалуюсь, напишу, какой вы!.. Пусть он приедет, посмотрит на вас!.. — Она так ненавидела в эту минуту Данилова, что готова была плюнуть в его пьяное лицо с перекошенным ртом и выпирающими клыкастыми зубами.

— Вон отсюда! Сопля нашлась! — захрипел на нее Данилов. — Сука твой Казарян!.. Я тебе дам Казарян!..

Он с такой силой крутанулся в руках корреспондента, что тот отлетел в сторону. Данилов, спотыкаясь, побежал к своей палатке. Васин и Николай сразу же притихли, перестали ругаться.

— Идите проспитесь… Идите, товарищи, — сказал им корреспондент.

И те сразу послушались: пошатываясь, отправились к палатке Васина. Только тут Любушка увидела, что у каждой палатки стоят женщины: с ребенком на руках жена Данилова, тоже с ребенком Оля, стоят Паша с матерью, а у самой дальней палатки — Саша Ивановна. Выходит, они все видели и никто не пытался разнять дерущихся.

Данилов вдруг выскочил из палатки с ведром в руках.

— Вот тебе Казарян! На Казарян, жри! — крикнул он и с размаху швырнул ведро.

Ведро, громыхая, покатилось по земле, из него вылетали окостенелые гроздья винограда. А Данилов все кричал:

— Пускай Казарян свой Кавказ едет!.. Вон!.. Я бригадир, я хозяин!.. Никакой зоотехник не надо!.. Вон зоотехник!..

Он топал ногами, дорывал на себе сорочку, но от своей палатки не отходил. Женщины молча стояли и смотрели на него. Собаки тоже молчали, ни одна не осмелилась затявкать и заглушить лаем Данилова.

— Не слушай его, — сказал Любушке корреспондент. — Набрался, как свинья.

— Да я не слушаю, — мужественно ответила Любушка, хотя ей хотелось плакать. — Он совсем сумасшедший.

— А где доктор и ребята? Они почему не вышли?

— Они куропаток стреляют.

— Веселая бригадка!.. Ну, пошли, а то на нас смотрят. Пошли к Саше Ивановне, там мальчишка забавный.

— Нет, пойду к себе, — ответила Любушка, поняв, что корреспондент ее жалеет, а она ничьей жалости не желала. И, чтобы побороть подступавшие слезы, сказала с нарочитым равнодушием — Чего это он на Казаряна взъелся?