Итак, в первый раз меня выкинули из поезда, когда мне еще и года не было. Кажется, я уже упоминал, что где родился, точно сказать не могу. Зато знаю, в каком месте упал на землю. Это произошло в Восточной Европе, конкретно в государстве, именуемом Польшей, а еще конкретней — в городишке под названием Седльце. Понятия не имею, откуда тот поезд ехал и кто меня из него выкинул. Доподлинно известно только одно — вышвырнули, когда я был еще в пеленках. И при этом остался цел и невредим. Само собой, нельзя сбрасывать со счетов и такую вероятность, что поезд направлялся прямиком в какой-нибудь из гитлеровских лагерей смерти — тогда такие составы один за другим шли через Польшу. В общем, скорее всего, я был еврейским ребенком, и из поезда меня выкинула мать, чтоб спасти мне жизнь. Разумеется, нельзя исключать и того, что я был обыкновенным внебрачным ребенком, каких тысячи матерей на свете топят будто котят, душат или, как в моем случае, выбрасывают из поездов. Тут мотивы, по которым меня выкинули, были бы уже иные.

Первая версия все же представляется более вероятной. То есть меня выбросили ради спасения моей жизни. Об этом свидетельствует хотя бы то, что рядом со мной на рельсах, где меня нашли, лежало еще одно тело — застреленный мужчина с нашитой на пальто звездой Давида. Уж не был ли это случайно мой отец? Но докопаться до правды мне уже никогда не удастся. В общем, выкинули — а мне хоть бы что. Как и сегодня, кстати, но, естественно, по другим причинам. Просто я тогда весил всего ничего и приземлился на спину, а пеленки и одеяльце смягчили удар. Если поезд направлялся в Освенцим и если я был евреем, то мог быть родом скорее из Чехословакии, нежели из Франции, или из Венгрии скорее, чем из Италии. Но явно не из Польши, потому что подобравшая меня женщина, то есть моя приемная мать, рассказала мне спустя несколько лет, что в пеленках была записка, и похоже, на иностранном языке. Однако уверенности у меня и тут нету, потому что ни она, ни ее муж не умели читать, а записка потом куда-то запропастилась.

Звали их Ян и Мария Гузка. Мнения супругов на мой счет разделились. Ян Гузка считал, что меня следует немедленно сдать немцам, потому что я наверняка еврей, и дознайся об этом фашисты — их семье придет конец. Моя же приемная мать заявила, что, хотя один глаз у меня черный, зато второй — голубой, и что я необрезанный, носик у меня аккуратный и нужно подождать, пока не вырастут волосики. Кроме того, если они будут соблюдать осторожность, никто ничего не узнает, а за то, что меня отнесут немцам, так и так никакой награды не предусмотрено.

Кстати, жилось моим приемным родителям совсем неплохо. Незадолго до этого в местечке поблизости с большим размахом прошел погром, о котором Гузок загодя предупредили родственники. Супруги скоренько запрягли лошадь, поехали и привезли на телеге восемь перин, четырнадцать подушек, двое напольных часов, почти неношеную шубу из рыжей лисы, мешок тарелок и золотые часы с цепочкой. Моя приемная мать сочла это божьим знамением и решила, что евреев нужно отблагодарить — спасти меня, если я действительно еврей, а если нет, то тем более.

Приемный отец так уж сильно в этом не был уверен, и они скандалили, но по-тихому, чтоб не услыхали соседи, потому что соседское мнение могло перевесить. В конце концов пани Гузка победила и однажды ночью втихаря отнесла меня к ксендзу, который тайно меня окрестил. В каком-то смысле это облегчило мое положение, а в каком-то — еще больше запутало. Так или иначе, я легально стал римским католиком — Михалом Гузкой. Обе дочери Гузок, десятилетняя Кася и двенадцатилетняя Зося, запуганные родителями, держались от меня подальше. Если кто заходил в дом, меня прятали; потом уж я сам научился прятаться. Чаще всего в собачьей конуре. На всем белом свете только собаки и питали ко мне симпатию. Это слегка подрывало убежденность моего отца в том, что я еврей, поскольку, по всем поверьям, собака чует плохого человека.

О привязанности ко мне собак я упомянул не без причины, как вы сами вскоре убедитесь. Во всяком случае, когда мне исполнилось два года, я научился в мгновение ока исчезать, переодеваться, прятаться и прикидываться неживым так искусно, что, когда однажды заполз в наволочку, Ян Гузка, подложив ее себе под голову, так и проспал всю ночь, ничего не заподозрив. Не буду больше утомлять вас рассказами о своем детстве. Наверняка вы слышали десятки подобных банальных историй. Короче, войну я пережил, как вы сами можете убедиться.

Спустя четыре года после окончания войны, когда я пошел в первый класс, моя приемная мать рассказала мне все, что знала сама. Попросила прощения за то, что не сберегла обнаруженную в пеленках записочку, развела руками — больше, мол, ничего для тебя не могу сделать — и умерла. Дети в школе, посоветовавшись, решили большинством голосов, что никакой я не Гузка, а приблудный еврей, и взялись за меня всерьез. Обе приемные сестры и приемный отец не возражали. Ждать было нечего. Проплакав всю ночь, я распрощался с псом Шариком и удрал из дома. К счастью, никто меня не преследовал. Я частенько задумываюсь, что бы со мной стало, не сбеги я тогда. Впрочем, бог с ними со всеми. Я сбежал. Получилось, будто меня снова на ходу выкинули из поезда.

Вы спросите, что было потом? Путешествовал зайцем, воровал еду, спал где придется и в один прекрасный день попал в цирк. Насколько помню, я рассказывал, как хорошо ко мне относятся собаки. Так вот, в Варшаве проездом ненадолго остановился советский цирк-шапито, разбивший свои шатры в Белянском лесу. Я крутился поблизости и, улучив момент, во время уборки украдкой проскользнул в клетку с цирковыми собаками. Там было семеро пуделей, четыре шпица, целая свора фокстерьеров, две афганские борзые и любимец директора цирка огромный черный как смоль и злой как дьявол питбуль Саша.