Спустя несколько дней произошло событие, перевернувшее мою жизнь. В крохотном бистро «Мадлон» на Монмартре я встретился с Кейном. Разумеется, я слышал о нем и раньше. Мир моды бурлил от пересудов. Все только и сплетничали о стройном красавце, сказочно богатом и гениальном юном дизайнере, приехавшем из Америки, чтобы помочь сражающейся Франции. По слухам, он втайне от всех готовил что-то грандиозное. Пару раз он промелькнул передо мной на демонстрации мод, но вокруг клубилась такая толпа, что пробиться к нему не было никакой возможности.

В тот знаменательный день за полчаса до начала примерки я сидел в бистро у окна, запивая вином хрустящие круассаны и наблюдая, как несколько немецких жандармов и гестаповцев вели заключенных. И в этот самый момент надо мной раздался голос: «Невероятно». Я поднял глаза и обомлел: это был Кейн. Я не заметил, как он вошел. Он был потрясающе молод. Возможно, даже моложе меня. Кейн буквально впился глазами в немцев. Я кожей ощущал, какая напряженная работа совершается в его могучем мозгу. Он медленно потянулся за темно-коричневым портфелем из мягкой кожи с двумя блестящими замочками и ремешком. В горле у меня пересохло. Я не в состоянии был пошевельнуться, чувствуя, что через минуту произойдет что-то страшное. А Кейн… сощурил свои выразительные, оттененные длинными девичьими ресницами глаза, резким движением извлек из портфеля небольшой блокнот черной кожи и оправленный в серебро карандашик и начал быстро, увлеченно что-то набрасывать. Потом оторвался от блокнота, откинул со лба черные волнистые волосы, и в этот момент наши взгляды встретились.

— Что ты думаешь об угольном цвете этих мундиров? — спросил он.

Сглотнув слюну, я сказал, что он кажется мне чересчур депрессивным. Кейн улыбнулся. У него была чарующая улыбка и алые, слегка припухлые губы.

Между тем один из заключенных, растолкав эсэсовцев, бросился бежать и в мгновение ока скрылся за углом. Жандармы кинулись за ним и тоже исчезли. До нас донеслись звуки выстрелов.

— А что скажешь об этих металлических штуковинах? — снова спросил Кейн. Я не сразу догадался, что он имел в виду бляхи жандармов.

— Скорей всего, не привьются, — сказал я, с трудом выговаривая слова.

Он опять улыбнулся и покачал головой. Допил вино, спрятал блокнот и вышел в задумчивости. А я минут пятнадцать просидел без движения, не переставая о нем думать. Кстати, из-за этого я опоздал на примерку.

Двумя неделями позже до нас довели приказ одного из руководителей Сопротивления явиться на конспиративную квартиру в окрестностях Парижа. Все, кто его получил, а это была большая группа топ-моделей, пребывали в диком возбуждении. Мы чувствовали, что происходит нечто грандиозное, наконец-то и мы сможем принести пользу нашей несчастной родине. Поочередно входили высшие офицеры. Последним появился генерал, а за ним вошел Кейн. Боже мой, не могу передать, какое это было счастье, когда из четырехсот лично представленных Кейну самим генералом де Голлем моделей Кейн выбрал меня в качестве символа сражающейся Франции. За каких-то несколько недель Кейн создал свою легендарную недорогую цивильную форму для юного борца за свободу. Она поражала своей простотой. Черный берет, шейный платок, светлый плащ коричневые замшевые перчатки и ботинки на мягкой подошве. Изящно, сексуально, легко. Впечатляюще. Гордый вызов, брошенный в лицо гитлеровским модельерам. А потом… потом наступил день, когда Кейн на первом подпольном показе мод представил свою коллекцию. При моем появлении на подиуме — а я шел, с трудом преодолевая дрожь в коленках, — на минуту воцарилась мертвая тишина. А затем — взрыв эмоций. Ради одного такого мгновения стоило жить. В тот вечер были покорены сердца всех парижан, а исход Второй мировой войны предрешен. Цвет молодежи Парижа и других оккупированных столиц бросился в бой в кейновском берете на голове.

А мы с Кейном, ну что же… Чувство вспыхивает внезапно. В кафешках Монмартра и Монпарнаса, постоянно рискуя жизнью, запивая багет с сыром бри красным вином, мы строили великие планы на будущее. В голове Кейна бродили первые зачатки идей, которые свою окончательную форму приобрели спустя несколько лет в Нью-Йорке, в его офисах на Седьмой авеню.

Но все это было потом. А пока шел сорок четвертый год, самый прекрасный год в моей жизни. Мы были красивы, молоды и талантливы, богаты и до смерти влюблены друг в друга. Нам верилось, что эта любовь продлится вечно; действительно, мы находились в близких отношениях довольно долгое время. И не слушайте вы бредни Жозефины, утверждающей, что Кейн ее любил. Кейн обратил на нее внимание в бассейне лишь потому, что у нее не было ни одного волоска на лонном бугорке, а его интересовало все, что хотя бы чуть-чуть выходило за рамки банального, любил же он на самом деле только меня. Правда, до тех пор, пока не появилась Соня. Впрочем, Соня — это совсем другая история.

Наша любовь была полноценной, настоящей и глубокой. Не какой-то там мимолетный романчик или извращенные забавы на пикнике. Мы оба знали, чего хотим, и дарили это друг другу с нежностью и без всяких ограничений. Но никогда-преникогда не заходили слишком далеко. Я, к примеру, обожал, когда мне рот заклеивали скотчем, а руки-ноги связывали сзади обыкновенным шпагатом и запирали потом в темном подвале, но не больше чем на один день. Мне нравилось, чтобы меня натирали наждачной бумагой, но только грудь, и лили разогретое масло, но только на живот. Или чтобы меня стегали, но только по бедрам и не ремнем, а, разумеется, хлыстиком. Кейн орудовал им мастерски; впрочем, наверно, любовь управляла его рукой. Во всяком случае, уже после нескольких ударов я кричал: «Да, да! Обожаю! Еще, еще!» Мы составили список того, что доставляло нам наибольшее наслаждение, и повесили его на стене, оправив в барочную рамку восемнадцатого века. Никогда или почти никогда мы не занимались любовью под ЛСД или героином. Мы не хотели ни на секунду терять контроль над происходящим. У нас был свой пароль — «Монмартр», в память о нашей первой счастливой встрече. Когда Кейн слишком далеко заходил с газовой горелкой, достаточно было только произнести это слово. И тотчас же, полный раскаяния, он делал мне обезболивающий укол, целовал и заклеивал пластырем пострадавшее место.

Помню, как ужасно я был возбужден во время церемонии надевания на меня ошейника — это было незадолго до ухода немцев из Парижа. Кейн сам его сконструировал. Ошейник был сделан из пурпурного бархата, черно-рыжей кожи неродившегося теленка и колючей проволоки. Но даже после этого, когда я окончательно отдался ему не только телом, но и душой, когда стал называть его Господином, а он меня — своим рабом, мы договорились, что в одной комнате нашего дома мы будем равны и мне будет позволено сидеть в ней на чем угодно. Он разрешил мне участвовать в выборе обстановки для спальни. Конечно же, полностью избегать недоразумений удавалось не всегда. У Кейна, как у всякого великого человека, были свои странности. Вдруг ни с того ни с сего ему могло захотеться, чтобы и его связывали и запирали в подвале с заклеенным скотчем ртом. А если я, рыдая, начинал протестовать, он наказывал меня, откладывая газовую горелку и выбрасывая в мусорную корзину хлыст и наждачную бумагу. Но, боже мой, какими упоительными бывали потом наши примирения!

В то время Кейн работал дни и ночи напролет; впрочем, так было всегда. Ведь это он и никто иной придумал костюмы для финансовой элиты Уолл-стрит, битлов и ансамбля «Роллинг стоунз». Создал классическую модель одежды для хиппи, а затем для панков, для культуры хип-хопа и стильный прикид для «плохих парней» и музыкального андерграунда. Но и достигнув вершин славы, никогда, дословно никогда не закрывал глаза на ложь и несправедливость, царящие в мире, и сочувственно относился к борьбе миллионов молодых людей за свободу и социальные права. Из его дизайнерской мастерской вышла форма кубинских партизан. Он придумал шикарную униформу для ооповцев, [7] мужественный образ Че Гевары с его трехдневной небритостью и аскетичный френч китайских хунвейбинов. Именно Кейн стал автором всех туалетов полковника Каддафи, спроектировал форму единого образца для сербских военизированных отрядов, а также создал имидж чеченских боевиков Басаева.