А пока прямо из госпиталя он уехал во Францию изучать работы по дизайну армейской формы периода наполеоновских войн. И именно там, в оккупированном Париже, впервые поразил мир своим талантом. Не думаю, чтобы кто-либо еще сделал больше для сражающейся Франции, чем мой восемнадцатилетний мальчик. По сей день помню, как я была горда, когда генерал де Голль лично вручил Кейну орден Почетного легиона. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз: через полчаса у меня самолет, мне ведь еще надо вам заплатить, а чековая книжка в машине.

Этими словами она задела мою слабую струнку. Стряхнув с колен пуделька, я вскочил с кресла. Хоть я и не шибко расчетливый, но не такой уж лох, меня не проведешь, я знаю, как деньги могут скрасить жизнь. А после того, как я купил на распродаже непромокаемые ботинки от Тимберленда рыжего цвета, чистошерстяные носки и индийскую рубашку, в карманах у меня зияла та самая пресловутая дыра.

Между тем Антонио вынул из коляски старую миссис Кейн, сгреб в охапку и понес, а я ухватился за кресло-каталку со стеклянной тележкой и осторожно, чтобы не перепутались провода, полез за ним на насыпь. Однако уже через пару шагов характер Антонио дал себя знать, и произошел форменный скандал. А именно: шофер-итальянец схлопотал по морде за то, что, воспользовавшись ситуацией, начал прилюдно, на виду у всех лапать старую миссис Кейн. В ответ она распорядилась, чтобы мы поменялись местами. Антонио полез было в бутылку, но, видимо, как глава семьи она забрала такую власть, что отбрехиваться имел право только ее пуделек. Так что теперь на руках ее нес я, что, кстати, было куда легче. А Антонио, видать непривычный к физическому труду, пыхтел позади с инвалидной коляской. По пути я, чтобы она не забыла про чек, намекнул, мол, деньги значат много, но не все, потому что любовь на них купить невозможно. Она, как это услыхала, сразу обрадовалась, что оставляет замок в надежных руках.

Я успел уже перебраться через рельсы на другую сторону и готовился спускаться с насыпи, а Антонио все еще карабкался в горку, когда как назло на всех парах подлетел скорый поезд. Антонио прибавил газу, но, оступившись, грохнулся. Заорав от страха, я хотел повернуть назад, однако было уже поздно. Так мы и стояли: я по одну сторону рельсов, Антонио сопел по другую, а натянувшиеся провода, будто только того и ждали, угодили прямиком под колеса. Из трубок прыснуло во все стороны желто-зелено-голубым. И старая миссис Кейн начала с шипением, точь-в-точь как проколотый мячик, съеживаться в моих руках. Господи Иисусе, свят-свят, если так дальше пойдет, накроется мой чек и останусь я несолоно хлебавши. Бухнувшись на колени, я попробовал пальцами и полами пиджака затыкать трубки, но куда там. С перепугу, стараясь подбодрить старуху, я вякнул что-то о божьем милосердии, но, видно, она была из неверующих: только рассмеялась мне в лицо, продолжая таять на глазах. В следующую секунду золотые часики и прочие украшения со звоном покатились по насыпи. Я начал молиться про себя, а тем временем поезд укатил и показался Антонио весь в песке. Он только глянул и — даже не отряхнувшись — бегом к машине, распахнул багажник и гаркнул: «Давай скорей, закидывай ее сюда!»

На это я отважиться не смог, а подбежал к нему с тем, что у меня осталось, а осталось-то всего ничего — кожа да кучка костей. Тем временем Антонио разделся догола и начал для дезинфекции от макушки до пяток обрабатывать себя алкоголем, и видно было, что это ему не в новинку. Потом надел маску, вооружился сварочным аппаратом и принялся за дело: разматывал кабель с огромной бобины, что-то сваривал, брызгал клеем «Крейзи Глю». Работа кипела у него в руках. На моих глазах этот шофер превратился в другого человека. Резал, монтировал, прилаживал, накачивал воздух, лил что-то сразу из нескольких бутылей — в общем, крутился как белка в колесе, и починил-таки без моей помощи старую миссис Кейн. Я «Отче наш» не успел дочитать, как в трубках весело забурлило, а миссис Кейн, жалуясь только на легкую головную боль, уже выписывала мне чек за июль в размере двухсот тысяч долларов.

Таким вот образом в одну минуту состоялось мое превращение из нелегального иммигранта в уважаемого человека, может, даже с высшим образованием. Я бросился целовать ей ручки, еще чуток холодноватые, а шоферу признался, что был по отношению к нему несправедлив. Хотел даже его как родного прижать к груди, только он не выказал особого желания, зато принялся подбирать с земли драгоценности: брильянтовые кольца, ожерелья, серьги, браслеты — и, вероятно чтоб не тратить зря время, швырял их прямо в багажник. В два счета укрепив инвалидную коляску на крыше автомобиля, он уже без всяких нахальных выходок усадил в нее старую миссис Кейн, сам вскочил в машину, и только их и видели.

Пуделек пытался влезть третьим, но Антонио, схватив его за шкирку, вышвырнул вон, да так, что тот еще долго, поджав хвост, кружился на месте и скулил. Я помахал им вслед зажатым в руке чеком, потом положил было его в карман пиджака, передумал, спрятал в чемодан, опять достал и в конце концов засунул в ботинок — что ни говори, подарок судьбы. Радость мою слегка отравляло беспокойство, где бы мне его обменять на кэш, то есть, говоря языком финансистов, где обналичить чек, когда все кругом закрыто, и даже если удастся его поменять, то куда спрятать такую кучу денег и кто мне заплатит за август, коль скоро все удирают.

Но я решил не забивать себе голову и вскоре уже предавался сладким мечтам о том, что с такими-то деньжищами вполне можно остепениться и завести себе бабенку, лучше всего в Польше. Да, но для начала надо сперва познакомиться — не на первой же попавшейся жениться. Впрочем, это пара пустяков, у тетки широкие связи по этой части. А кроме того, признаться, кухарка уже вроде как вскружила мне голову, и если бы, к примеру, оказалось, что она верующая католичка, то, кто знает, может, я и не стал бы вникать, какой у нее цвет кожи и есть ли приданое, и дело с концом. Так я раздумывал, шагая по шпалам и только успевая пропускать поезда. Никакого даже внимания не обращая ни на фрагменты Древнего Египта, ни на забитые досками отели с вывесками то ли на французском, то ли на английском, а может статься, на немецком языке, тоскуя по своей родной деревеньке, где мне знаком был каждый кустик и камешек, и по Кельце, где я знал каждую забегаловку. Продвигался я по железнодорожной насыпи, строго следуя указателям, которые мне нарисовала кухарка, и только когда споткнулся о пуделя, до меня дошло, что собачонка не на шутку ко мне привязалась, невзирая на то, что пару раз я угостил ее по хребту камнем.

А вокруг одна большая свалка и полный разгром. Сломанные кресла, разбитые буфеты, разодранные картины, раскрытые чемоданы — верно, вылетевшие из окон поездов, — ножи, вилки, вполне возможно, что и столовое серебро, теннисные ракетки и — ни живой души. Даже страх меня взял, не попутал ли я дороги и не заблудился ли часом.

Только вижу вдруг вдалеке по левую сторону от путей вроде бы как из трубы валит дым. И тут же из-за поворота показался покосившийся домик, что-то наподобие избушки на курьих ножках. Сердце у меня сжалось — выглядел он совсем как наш, родимый. На заборе весело пузырились простыни с пододеяльниками, большого и маленького размера трусы, ребячьи и дамские, и даже бюстгальтер. Вокруг носилась пацанва числом не меньше дюжины, похожая на нашу, только разноцветная, и, беззаботно гомоня, связывала по нескольку в пучок короткие толстые брусочки, как будто бы динамитные. А на самом порожке, приставив ладонь ко лбу козырьком, как от солнца, хотя тут везде было электричество, стояла одетая во все белое кухарка.