Солнце грело по-весеннему. Зеленая трава распушилась на сквере. Владимир и Сережа сидели на скамейке, у Сережи на коленях лежал учебник геометрии. Экзамены были уже недалеко, поэтому, вместо того чтобы просто гулять, решили кстати и позаниматься.

Смотри, Сергей, «Вечерку» привезли, беги захватывай. Как-то наши там без меня продвигаются… Эх, повоевать бы хоть немножко теперь, когда наступаем. Могу себе представить, какое у них настроение! Беги, беги, видишь, уже какая очередь!

Через минуту Сережа подбежал к скамейке, размахивая «Вечерней Москвой».

— Поймал! — сказал он весело. — Как раз на мою долю хватило!

Он положил газету Владимиру на колени.

— Вот и хорошо, — сказал тот каким-то безучастным голосом.

Сережа ожидал, что он начнет со сводки Информбюро, и был очень удивлен, что Владимир повернул газету последней страницей кверху, — ничего интересного там не было, одни объявления.

— Владимир Николаевич, давайте я вам…

Сережа посмотрел ему в лицо и осекся.

Что-то произошло, пока он ходил за газетой. И такое, о чем даже спросить нельзя… нельзя даже показать, что заметил.

Лицо Владимира было напряженным и страдающим.

Вот он, не поворачивая головы, посмотрел в сторону прохода на улицу, отвел глаза, опять посмотрел, потянулся за костылем, как будто хотел встать, но не встал.

И вдруг поднял газету так, что уж читать было совсем нельзя.

«Он увидел кого-то и не хочет, чтобы его заметили, — подумал Сережа. — Но кто? Кто?»

От газетного киоска расходились люди. Двое или трое прошли в сквер с газетами в руках.

Старик, опираясь на палку, прошел по дальней дорожке. Сережа покосился на Владимира. Не он…

Высокий мужчина сел на крайнюю скамейку… Не он. Молоденькая девушка в синем костюме шла от киоска, на коду разворачивая «Вечернюю Москву».

Владимир надвинул фуражку на лоб, тяжело перевел дыхание и отвернулся, прикрываясь газетой. Сережино сердце забилось. Он еще раз посмотрел на девушку.

Было в ее движениях что-то стремительное и легкое, как у птички, которая собирается взлететь. Даже резковатое чуть-чуть, но такое молодое, смелое и решительное, что, увидев ее, нельзя уже было не любоваться. Тоненькая-тоненькая… прямые плечики — будто твердая палочка вставлена внутри жакета…

Девушка не улетела никуда, она подошла к скамейке наискосок.

Глаза были опущены. Сережа видел длинные темные ресницы, тонкий профиль и шляпу с полями, тоже как-то всю устремленную вперед и кверху.

Стало свежеть, дневное апрельское тепло было обманчивым.

— Может быть, мы пойдем домой? — спросил Сережа тихо. — Холодно становится без пальто.

Владимир замотал головой. Сережа не решился настаивать.

Он не хочет, чтобы девушка заметила его, — это ясно. И еще яснее, что нельзя не заметить такого, если он встанет и пройдет мимо нее к выходу.

Налетел ветерок, холодный, северный, закрутил бумажки на аллее. Девушка передернула плечами. Ее скамейка была в тени. Она огляделась, увидела, что есть место на их солнечной стороне, и медленно пошла через дорожку.

Сережа боялся взглянуть на Владимира и только слышал, как шелестела «Вечерка» в его руке. Девушка, не отрываясь от газеты, села на их скамейку слева.

Ветер трепыхнул оба газетных листа. Она хотела подхватить свой и задела рукой соседа.

— Простите, — сказала она.

Владимир не справился со своей «Вечеркой». Девушка смотрела прямо ему в лицо, он медленно поднял голову и повернулся к ней.

Сверкнули черные глаза, изумленно взлетели кверху тоненькие брови. Сережа узнал девушку, фотографию которой Владимир показывал им в Дубровке.

Она вскочила, как на пружинах, и попыталась принять холодное и гордое выражение.

— Здравствуйте! — сказала она резко.

Он ответил глуховато:

— Добрый вечер!

Она пошла к выходу, но вдруг заметила костыль, прислоненный к скамейке, оглянулась, испуганно посмотрела на ноги Владимира, подняла глаза и увидела пустой правый рукав.

Лицо ее исказилось, она жалобно охнула.

— Я не знала, что вы были ранены, — сказала она. — Давно ли? — и вдруг мягко дотронулась до его плеча. — Володя, ты поэтому написал мне такое негодяйское письмо?

Владимир кашлянул.

— Неважно, почему. Я написал то, что хотел написать. Больше нам говорить не о чем.

— Ну да, я понимаю теперь, почему ты писал на машинке… Это было особенно обидно… Володя, нам все-таки есть о чем поговорить!

Она повернулась к Сереже: