— Дядя Володя, — спросила Катя, — какую фотографию ты бабушке показывал? Покажи нам.

Он раскрыл свою записную книжку и подал ей карточку. Он был снят рядом с черненькой девушкой, голова которой не доходила даже до его плеча.

— Это Анечка?

Владимир кивнул утвердительно и сделал какое-то странное движение губами, по-видимому, желая удержать улыбку, но не удержался и все-таки улыбнулся.

— Хорошенькая! — сказала Катя. — Сережа, смотри, это его невеста.

Фотография обошла всех, причем девочки ахали: «Хорошенькая», а мальчики восхищались молча.

— Бровки тоненькие-тоненькие… Смотри, Нюрка!

— У Томки Зазулиной, — сказала Нюрка, — точь-в-точь такие, только она их подбривает, а потом опять отрастают, и некрасиво.

— Дядя Володя, у Анечки брови сами такие или она их подбривает? — спросила Катя.

— Никогда! — с негодованием ответил Владимир. Он поспешно спрятал фотографию и сказал: — Пошли. Веди нас, Сережа, а то мы договоримся до того, что я начну бодаться!

— Замечай дорогу, — шептала Нюра Феде, когда они вошли в лес. — Теперь будем знать, куда он ходит.

Сережа раздвигал руками траву около пней и взволнованно говорил:

— Я вам еще одно место покажу. Вот здесь тоже очень спелая!

Было воскресенье, Сережина мама была дома и доила козу сама. Сережа мог идти куда хотел и не спешил возвращаться. Вечером купались все вместе и опять играли в городки.

Никто за весь день ни разу не назвал Сережу ни дояркой, ни козодоем.

А в понедельник Владимир уезжал в Москву с поездом двенадцать пятьдесят.

После завтрака он вышел совсем одетым, в гимнастерке, с орденами, и сел на скамейке в саду.

Ребята окружили его. Катя и Нюра сели рядом с ним, а Сережа и Федя на траве.

Катя поправила перевернувшуюся медаль, чтобы всем была видна надпись «За отвагу», потому что с другой стороны было неинтересно. Сережа смотрел на Владимира влюбленными глазами.

— Владимир Николаевич, расскажите, за что вы получили это.

Владимир подумал и стал рассказывать.

А день был такой жаркий и спокойный. Странно было слушать рассказ о походе в морозную ночь, о холоде, смерти, подвигах и страданиях.

И вдруг со стороны Сережиного дома послышался голос Любочки, пронзительный, как свисток:

— Се-ре-жа! Две-над-цать ча-сов!

Сережа вскочил, будто его ударили.

— Знаю! — крикнул он и покраснел так, что Катя подумала: заплачет. Но он не заплакал.

Катя догнала его около забора и схватила за руку.

— Сережа, — зашептала она, — дядя Володя уедет через полчаса… Не уходи. Ведь ты потом можешь.

Сережа отдернул руку.

— Не твое дело!

Катя медленно вернулась на свое место.

— Куда Сережа побежал? — удивился Владимир. — Вы почему смеетесь?

Федя и Нюрка ничего не ответили.

— С этим мальчиком, — сказала Катя, — с Сережей, никто здесь не водится, и все его дразнят. Это уж ради твоего приезда с ним играли.

— Отчего же никто не водится? По-моему, хороший парень.

— Его мать уезжает на целый день, а у них, ты видел, белая коза, Альба. Так он эту козу доит.

— Козу доит? Это любопытно. Ну и что?

— Ну и дразнят его дояркой и козодоем.

— Козодой — это она придумала, — Нюра показала на Катю, — а мы — доярку.

— Идет, — сказала Катя. — И как ему не стыдно, правда, дядя Володя! Мужчина все-таки. Смотри, фартуком подвязался, будто какая-нибудь тетка-молочница.

Катя знала, что Сережа мог обойти кругом дома и войти в сарай незаметно, но он прошел прямо, своей обычной дорогой, вдоль забора, совсем близко от них. А лицо у него было как тогда, с крапивой, когда он сказал: «Мне не больно».

Владимир взглянул на часы и встал.

— Вот что, ребята, у меня есть еще полчаса до поезда. Пойдемте в сарай, посмотрим, как он козу доит.

Катя испуганно побежала за ним.

— Дядя Володя! Не ходи, не надо! Его уж и так все изводят, прохода не дают!